Восьмидесятые годы XIX столетия служат решительным
поворотным пунктом в истории России. Они решали и решили вопрос: пойдёт ли
Россия по стопам всего западного культурного мира, или она найдёт свою «самобытную»,
ей одной свойственную дорогу?
Россия всё больше переставала быть страной исключительно
земледельческой, а земледелие, в свою очередь, из хозяйства натурального
превращалось в хозяйство денежное. Деньги приобретали всё большее и большее
значение в крестьянской жизни, и нужда в них становилась всё настойчивей: нужно
было не только уплачивать подати, но и покупать предметы первой необходимости.
Добыть же деньги у себя дома, земледельческим трудом на своём собственном наделе
для большинства крестьян оказывалось совершенно невозможным. Арендная плата
росла[1],
плата же за сельскохозяйственный труд всё понижалась[2],
а вместе с тем с поразительной быстротой увеличивалось и число крестьян,
бросающих свои наделы, число бесхозяйных бобылей или «шалтаев», как зовут
разорившихся крестьян на юге[3].
Эти бобыли, эти сельские пролетарии, массами бегут в отхожие промыслы, массами
предлагают свои рабочие руки обрабатывающей промышленности.
Городская промышленность не в силах поглотить всех жаждущих
труда деревенских пришельцев. Сотнями стоят они ежедневно у ворот фабрик и
заводов, готовые по первому зову хозяина занять освободившееся место. И
предприниматели умеют пользоваться этими охотниками, «котами», как называют их
в Иванове-Вознесенске. Присутствие таких «котов» у ворот фабрики служит лучшим
условием для понижения расценок и ухудшения положения уже занятых рабочих.
Обрабатывающая промышленность растёт, и предприниматели отправляют к себе в
карман невероятные с западноевропейской точки зрения барыши[4].
Благодаря страшной дешевизне рабочих рук, высоким, почти
запретительным таможенным ставкам и устранению вследствие этого всякой
опасности заграничной конкуренции, фабриканты (в особенности в текстильной
промышленности) не ощущали никакой потребности в переходе от ручного труда к
машинному. Господствующей формой промышленности остаётся домашнее отделение
крупной фабрики, раздаточные конторы, так называемая «кустарная»
промышленность, где воцаряются самые ужасные формы эксплуатации, известные под
названием «системы выжимания пота».
Заграничные капиталы, которым у себя на родине очень и очень
приходилось считаться с организованным движением западноевропейских рабочих,
усиленно устремляются в Россию, в эту обетованную страну, где рабочий спит ещё непробудным
сном, и где почти всеобщее невежество и безграмотность служат лучшей гарантией
продолжительности этого сна. Иммигрировавшие в наше отечество капиталисты
всколыхнули весь юг России и Кавказ и, что особенно характерно, чрезвычайно
быстро усвоили себе методы доморощенных Тит Титычей[5].
Какой-нибудь республиканец-француз, демократ-бельгиец или строгий защитник
Habeas Corpus Act’a — англичанин, попав в Россию, очень скоро постигают
примитивную азбуку русской промышленной теории, которая учит, что в деле
получения дивидендов земский начальник, полицмейстер и сотня казаков гораздо
выгоднее всех конституций в мире. Да, заграничные капиталы эмигрировали в
Россию далеко не только потому, что их товарам трудно было пробить брешь сквозь
высокую пограничную таможенную стену. Они пустились на восток потому, что он
манил их полным политическим застоем. Западноевропейская буржуазия шла в Россию
или, вернее, вкладывала свои капиталы в русские предприятия потому, что
господствовавший здесь политический строй обеспечивал её доход от посягательств
рабочих. Круппы, Штуммы, Ротшильды и другие бароны и короли металлургической и
прочей промышленности передвинули своё золото, свои заводы и мастерские по сю
сторону Вержболова[6]
потому, что здесь не было ни профессиональных союзов, ни какой бы то ни было
другой организации рабочих. Здесь, по выражению щедринского Ямудского принца,
было «помпадур видать, народ не видать... чисто!»
И действительно, народа не слыхать было на Руси в 80‑ые
годы. Он покорно жил, как предназначалось ему судьбой, покорно платил подати и
исполнял всякую повинность, покорно ложился под розги, если подати платить было
нечем, и молча голодал в периодические «недороды». Он полагал, что на всё это —
воля божия, считал по обычаю отцом-благодетелем всякого, кому заблагорассудится
закабалить его выдачей ссуды под отработки и тем паче видел благодетеля в
фабриканте-заводчике, который давал ему возможность не умереть с голоду.
Россия 80‑х годов — это мёртвая страна, в которой, по
выражению Щедрина, царил «мерзавец — гороховое пальто», царило «слово и дело»,
царил участок в городе и урядник в деревне. Отчаянные попытки небольшой кучки
героев всколыхнуть это спящее болото, разбудить народ сначала мирной проповедью
борьбы за лучшее будущее, затем громом террористических выстрелов и взрывов,
окончились полным разгромом борцов. Либерально-интеллигентное «общество»
подняло, было, и свой голос и явно или тайно оказывало поддержку
революционерам, когда дело казалось им близким к решительной развязке, и когда
правительство, напуганное отвагой горсти смельчаков, не зная, насколько глубоко
и тесно связаны они с народными массами, готово уже было пойти на уступку,
сделать робкий шаг на пути к ограничению своей власти. Но уже начало 1880‑х
годов показало правительству, что оно имеет дело не с народным движением, а
действительно лишь с небольшой кучкой революционеров, что народ спит по-прежнему,
что «общество» не опасно, потому что дальше петиций и чисто платонических
вожделений оно не пойдёт и пойти не может. Сообразив это, правительство быстро
покинуло планы реформ и вернулось на старый, давно испытанный путь реакции.
Виселицами, Шлиссельбургскими казематами, массовыми ссылками на каторгу и в
Сибирь оно живо расправляется с революционерами-борцами. Широкое
интеллигентское «общество», члены которого ещё недавно в интимных кругах, за
чайным столом занимались «бреднями» и с гордостью заявляли о той, либо иной «прикосновенности»
к делу революции, это общество быстро попряталось по своим норам и вновь
превратилось в мирных обывателей. Некоторые из этих господ поспешили даже
навстречу реакции, заговорили об «оздоровлении основ» и, ища прощения за свои
недавние «бредни», сами принялись искоренять крамолу. Другие, при помощи
железнодорожных и иных концессий, своим участием в самых смелых хищениях, своим
умелым и беззастенчивым наполнением собственных карманов, на деле доказывали
свою благонамеренность. Третьи, наконец, заявили, что теперь не время широких
задач и принялись за проповедь «малых дел». Пристроившись поближе к «либеральному»
земскому пирогу, они занялись осуществлением мирной культуртрегерской
программы, не выходящей за пределы лужения больничных умывальников, постройки
новых мостов и внедрения в школах антиреволюционного дурмана по указке
начальства. Лучшая же часть этого общества, лучшая не по своим способностям к
практическим делам, а по своей внутренней комплекции, по своему стремлению
искать и жить согласно духовному идеалу, разочаровавшись в близком
осуществлении взлелеянных ею общественных идей, ушла в себя и занялась
самоусовершенствованием и самоугрызением. Представители этой части общества
ударились в мистицизм, опрощение и аскетизм, наполнив собой культурные скиты и
земледельческие интеллигентские поселения. По примеру Фрея, Маликова,
Чайковского и Толстого, они проповедовали непротивление злу насилием, тачали
плохие сапоги, изучали евангелие, клали никому ненужные печи и любовались своей
душевной чистотой.
А между тем реакция крепко охватила всю Россию. Публицистику
1870‑х годов сменили правительственные сообщения, полицейская литература.
Университеты и другие высшие учебные заведения превращены были в фабрики
бюрократических дипломов; в гимназиях, очищенных от «кухаркиных детей» и
неблагонамеренных «жидов», свободное от уроков шагистики и воинских приёмов
время почти целиком посвящалось изучению мёртвых языков. Требование знакомства
с педагогией заменилось для учителей требованием способностей по сыскной части.
Земские школы, поскольку они не заменялись церковно-приходскими, отданы были
под надзор местным кабатчикам и священникам, которые весьма успешно следили за
благонамеренностью учителя, основываясь на количестве выпиваемых им шкаликов и
поставленных в праздничные дни свечей. Изящная литература, это зеркало души
общества, с точностью отражала в себе господствующее настроение безвременья,
беспросветную тоску, отсутствие каких бы то ни было общественных идеалов у
громадного большинства, хищнические стремления верхов общества, мистицизм и
копание в своём жалком «я» лучшей части молодёжи и, наконец, несмолкаемый стон
сквозь тяжёлый кошмарный сон всей массы русского народа. Нет выхода! нет
просвета! говорила лучшая молодёжь, теряя всё более и более веру в прежние
идеалы и не находя в себе новых. Нет
выхода, нет просвета! — вторили и лучшие беллетристы-народники, которые не могли
понять, что народ не пошёл за ними в уготованную ему семидесятниками обитель
потому, что программа революционеров-народников была построена на утопической
уверенности, будто наша крестьянская Русь социалистична по существу своему[7].
Революционеры-народники были убеждены, что крестьянин, уже подготовленный
жизнью в сельском «миру» — этой полицейской общине, основанной и поддерживаемой
круговой порукой по уплате податей и оброков, сразу по первому же их зову пойдёт
в царство социализма[8].
Но они горько ошиблись, потому что не заметили или, верней, не оценили нового
фактора русской жизни — прихода «чумазого», появления капитала. А капитал пришёл,
он успел уже заглянуть в самые глухие уголки России, он заставил крестьянина
продавать свой хлеб, пробил стену «мира» и расчленил общинников на богачей, середняков
и бедноту — пролетариев и полупролетариев.
Народники 1880‑х годов утратили уже непосредственную веру
своих предшественников — семидесятников в немедленный революционный переход из
царства кабалы в царство социализма. Об этом они уже не мечтают, но, тем не
менее, заменив немедленный, революционный переход постепенным, эволюционным,
они сохраняют старые надежды. Община — вот якорь спасения; крестьянский «мир» —
вот естественный оплот против «чумазого»; кустарный промысел — вот средство
против победоносного шествия капитала. И вот начинаются поиски за знахарскими
средствами, за заплатами, которые помогли бы уберечь эту общину, эти кустарные
промыслы. Но жизнь идёт своим чередом. Враг является не только извне, он рождается
и растёт в самой крепости. Внутри общины совершается расчленение, среди
кустарей выделяются хозяйчики и рабочие. Все патентованные целительные средства
народников-восьмидесятников, все эти крестьянские банки, кустарные музеи,
организованная продажа сырья и земледельческих орудий — всё это лишь усиливает
разложение; ими пользуются лишь хозяйчики, да богатеи-крестьяне, всё это в
конечном счёте лишь облегчает шествие капитала.
Народники семидесятых годов со своею революционною
проповедью шли напролом. Им ясно виделись впереди контуры светлого будущего и
они — «герои» смело звали к этому будущему крестьянскую массу — «толпу». Они не
допускали компромиссов с действительностью, рискуя тем, что «толпа» не пойдёт
за ними, останется глухой к их призыву. Они были только утопистами и жестоко
поплатились за свою смелую и решительную проповедь. Совсем не то были
народники-восьмидесятники. Эти риск отвергли. Свой постепеновский план они
проводили в жизнь практически. Они мирились с реакцией, раз она не отнимала у
них возможности сохранить общину, сохранить их «устои». И в этом отношении их
практическая работа совпадала с работой реакции, потому что правительство в
действительности опиралось на те же слои населения, которым фактически служило и народничество.
Оппозиционное либеральное — по старой номенклатуре — народничество
приветствовало, как свою победу, мероприятия реакции к укреплению и упрочению «устоев».
Устои крепли, а вместе с тем крепло и убеждение массы в безысходности своего
положения.
Народники 1870‑х годов были революционными борцами, которые
страшно желали, но не умели опереться на народ и быть выразителями его воли.
Народники же восьмидесятники были практическими выразителями и проповедниками
идей мелкобуржуазных слоёв русского крестьянства. Фразеология у них сохранилась
прежняя, но условия и метод работы радикально изменились. Реакционность
народников 1880‑х годов усиливалась ещё и тем обстоятельством, что они не
хотели видеть, что в России нет уже той сплочённой, однородной массы народа, к
которой обращались и которую могли
предполагать революционеры-семидесятники. Россия расчленилась. Сословную жизнь
всё больше и больше вытесняла жизнь классовая. Зарождался уже класс рабочих и
класс предпринимателей. «Чумазый» пришёл и принёс с собой всё то, что неизбежно
связано с его приходом. Народники видели в приходе «чумазого» явление
ненормальное. Капитализм — это болезненный нарост на общинно-крестьянской
организации России, к нему и следует относиться, как к явлению болезненному и
случайному, — вот что говорили народники и ещё крепче держались за «устои». Они
не понимали и не хотели понять, что капитал, разрушая старые устои, неизбежно создаёт
новый уклад жизни. Они не поняли и не хотели понять всей созидательной работы
капитала и, что самое главное, они не поняли необходимости активного и
сознательного участия в этой творческой, созидательной работе того самого «народа»,
от имени которого они продолжали выступать. Они оплакивали результаты нашествия
«чумазого», лили слезы над разделом патриархальной крестьянской семьи, вздыхали
по поводу замены самотканой сермяги пиджаком, лаптей — сапогами, сокрушались о развращённости
уходящих на фабрики в город парней и девушек и в утешение убеждали себя и своих
читателей, что всё это лишь случайное, временное, а «устои» по-прежнему крепки.
— Вот там то появилась новая «собственная» светёлка; здесь крестьяне, несмотря
на общину, всё же не окончательно умерли с голода, и пр. в том же роде. Ведь
дело не в «увеличении благосостояния отдельных личностей», а в их «экономической
независимости», ведь «наши крестьяне жертвуют очень большими материальными
выгодами ради сохранения своей экономической независимости»[9];
у кустарей даже имеется поговорка: «хоть доход не доход, а всё-таки вольный
свет».
Они подчёркивали далее, что правительству нечего бояться их «устоев»;
наоборот, блага, даваемые экономической независимостью, настолько ценны, что
часто заставляют забывать даже очень крупные недостатки в политическом строе.
Во Франции, например, самым мирным элементом населения является более или менее
независимый экономически крестьянин-землевладелец, а самым революционным — те
слои рабочего класса, которые совсем не пользуются благами экономической
независимости[10].
Пусть будет беден, бесправен, забит наш «народ», но за ним должно сохраниться
право считаться собственником клочка земли. У нас не может быть рабочего
движения в западноевропейском смысле — ликовал прогрессивнейший из народников 1880-х
годов, Михайловский, — потому что у нас нет рабочего класса: наш рабочий — землевладелец;
он всегда может уйти к себе домой. И потому да здравствует «община», как
вернейший оплот против рабочего движения в западноевропейском смысле этого
слова, т. е. движения пролетариата, сознательно всем классом борющегося
против капиталистического гнёта и всех его проявлений, как в экономической, так
и в политической области.
[1]
И росла именно плата за землю вненадельную (частновладельческую), что же
касается арендной платы за надельную землю, сдаваемую крестьянской беднотой, то
она, наоборот, всё падала.
[2]
32,88 коп. в день в первую половину восьмидесятых годов и 31,24 — во вторую.
[3]
Ещё до голодного 1891‑го года крестьянских дворов, совершенно не имевших
рабочего скота, в Европейской России (без 3‑х балтийских и 10‑ти польских
губерний) насчитывалось 25,3%, а с одной штукой рабочего скота — 27,2%.
[4]
Фабрика Торнтона получала, например, 45% чистой прибыли, Кренгольмская
мануфактура — 44,9%. Невская бумаготкацкая — 38%, Савва Морозов — 28% и
т. д. (Ходат. Имп. Вольно-Экономнч. О-ва о пересмотре русского таможенного
тарифа).
[5]
Тит Титыч Брусков — богатый купец-самодур из комедии Александра Островского «В
чужом пиру похмелье» написанной в 1856 году.
[6]
Вержболово — в прошлом местечко Владиславского уезда Сувалкской губернии, на
прусской границе, пограничная станция железной дороги из России в Западную
Европу. Ныне — Вирбалис, город в Литве.
[7]
«Русский народ, благодаря особым историческим условиям, анархичен; он ещё не
усвоил себе подобно другим народам государственные идеи и буржуазные инстинкты;
вопреки освящённому законом принципу частной собственности, он требует общего
раздела земли и, несмотря на вековое татарское, крепостное и государственное
иго, мечтает о широкой, вольной жизни; мировоззрение его, выраженное в понятной
для него формуле «земля и воля», в корне социалистично». См. «Начало», орган
русских революционеров, № 1 (1878 г.). Цитируем по «Революц.
журналистике 70‑х годов». Paris. 1905. Стр. 6.
[8]
«Крестьянская община, сдавленная в тиски фискальной системой, низведённая
административной властью в безличную казённую оброчную статью государства, зорко
охраняемая во тьме невежества от внешнего влияния интеллигентных сил,
выработала, тем не менее, в среде народа мировоззрения, имеющие, очевидно,
сродство с общечеловеческими началами социалистической пропаганды» («Начало»,
№ 3. Цитируем по «Революц. журналистике 70‑х годов». Paris. 1905. Стр.
79).
[9]
Каблиц (Юзов). «Интеллигенция и народ», стр. 159.
Комментариев нет:
Отправить комментарий