1. Государство — продукт непримиримости классовых противоречий.
С учением Маркса происходит теперь то, что не раз бывало в
истории с учениями революционных мыслителей и вождей угнетённых классов в их
борьбе за освобождение. Угнетающие классы при жизни великих революционеров
платили им постоянными преследованиями, встречали их учение самой дикой злобой,
самой бешеной ненавистью, самым бесшабашным походом лжи и клеветы. После их
смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать,
канонизировать их, предоставить известную славу их имени для «утешения» угнетённых
классов и для одурачения их, выхолащивая содержание революционного
учения, притупляя его революционное острие, опошляя его. На такой «обработке»
марксизма сходятся сейчас буржуазия и оппортунисты внутри рабочего движения. Забывают,
оттирают, искажают революционную сторону учения, его революционную душу.
Выдвигают на первый план, прославляют то, что приемлемо или что кажется
приемлемым для буржуазии. Все социал‑шовинисты нынче «марксисты», не шутите! И всё
чаще немецкие буржуазные учёные, вчерашние специалисты по истреблению
марксизма, говорят о «национально‑немецком» Марксе, который будто бы воспитал
так великолепно организованные для ведения грабительской войны союзы рабочих!
При таком положении дела, при неслыханной распространённости
искажений марксизма, наша задача состоит прежде всего в восстановлении истинного
учения Маркса о государстве. Для этого необходимо приведение целого ряда
длинных цитат из собственных сочинений Маркса и Энгельса. Конечно, длинные
цитаты сделают изложение тяжеловесным и нисколько не посодействуют его
популярности. Но обойтись без них совершенно невозможно. Все, или по крайней
мере все решающие, места из сочинений Маркса и Энгельса по вопросу о
государстве должны быть непременно приведены в возможно более полном виде,
чтобы читатель мог составить себе самостоятельное представление о совокупности
взглядов основоположников научного социализма и о развитии этих взглядов, а
также чтобы искажение их господствующим ныне «каутскианством» было доказано документально
и показано наглядно.
Начнём с самого распространённого сочинения Фр. Энгельса:
«Происхождение семьи, частной собственности и государства», которое в 1894 году
вышло в Штутгарте уже 6‑ым изданием. Нам придётся переводить цитаты с немецких
оригиналов, потому что русские переводы, при всей их многочисленности, большей
частью либо неполны, либо сделаны крайне неудовлетворительно.
«Государство — говорит Энгельс,
подводя итоги своему историческому анализу, — никоим образом не представляет из
себя силы, извне навязанной обществу. Государство не есть также
«действительность нравственной идеи», «образ и действительность разума», как
утверждает Гегель. Государство есть продукт общества на известной ступени
развития; государство есть признание, что это общество запуталось в
неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые
противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти
противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не
пожрали друг друга и общества в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой
сила, стоящая, по‑видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла
столкновение, держала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из
общества, но ставящая себя над ним, всё более и более отчуждающая себя от него,
есть государство» (стр. 177–178 шестого немецкого издания)[1].
Здесь с полной ясностью выражена основная идея марксизма по
вопросу об исторической роли и о значении государства. Государство есть продукт
и проявление» непримиримости классовых противоречий. Государство
возникает там, тогда и постольку, где, когда и поскольку классовые противоречия
объективно не могут быть примирены. И наоборот: существование
государства доказывает, что классовые противоречия непримиримы.
Именно по этому важнейшему и коренному пункту начинается
искажение марксизма, идущее по двум главным линиям.
С одной стороны, буржуазные и особенно мелкобуржуазные
идеологи, — вынужденные под давлением бесспорных исторических фактов признать,
что государство есть только там, где есть классовые противоречия и классовая
борьба, — «подправляют» Маркса таким образом, что государство выходит органом примирения
классов. По Марксу, государство не могло бы ни возникнуть, ни держаться, если
бы возможно было примирение классов. У мещанских и филистерских профессоров и
публицистов выходит, — сплошь и рядом при благожелательных ссылках на Маркса! —
что государство как раз примиряет классы. По Марксу, государство есть орган
классового господства, орган угнетения одного класса другим, есть
создание «порядка», который узаконяет и упрочивает это угнетение, умеряя
столкновение классов. По мнению мелкобуржуазных политиков, порядок есть именно
примирение классов, а не угнетение одного класса другим; умерять столкновение —
значит примирять, а не отнимать у угнетённых классов определённые средства и
способы борьбы за свержение угнетателей.
Например, все эсеры (социалисты‑революционеры) и меньшевики
в революции 1917 года, когда вопрос о значении и роли государства как раз встал
во всём своём величии, встал практически, как вопрос немедленного действия и
притом действия в массовом масштабе, — все скатились сразу и целиком к
мелкобуржуазной теории «примирения» классов «государством». Бесчисленные
резолюции и статьи политиков обеих этих партий насквозь пропитаны этой
мещанской и филистерской теорией «примирения». Что государство есть орган
господства определённого класса, который не может быть примирён со своим
антиподом (с противоположным ему классом), этого мелкобуржуазная демократия
никогда не в состоянии понять. Отношение к государству — одно из самых
наглядных проявлений того, что наши эсеры и меньшевики вовсе не социалисты (что
мы, большевики, всегда доказывали), а мелкобуржуазные демократы с почти‑социалистической
фразеологией.
С другой стороны, «каутскианское» извращение марксизма
гораздо тоньше. «Теоретически» не отрицается ни то, что государство есть орган
классового господства, ни то, что классовые противоречия непримиримы. Но
упускается из виду или затушёвывается следующее: если государство есть продукт
непримиримости классовых противоречий, если оно есть сила, стоящая над обществом
и «всё более и более отчуждающая
себя от общества», то явно, что освобождение угнетённого класса невозможно не
только без насильственной революции, но
и без уничтожения того аппарата государственной власти, который
господствующим классом создан и в котором это «отчуждение» воплощено. Этот
вывод, теоретически ясный сам собою, Маркс сделал, как мы увидим ниже, с
полнейшей определённостью на основании конкретно‑исторического анализа задач
революции. И именно этот вывод Каутский — мы покажем это подробно в дальнейшем
изложении — …«забыл» и извратил.
2. Особые отряды вооружённых людей, тюрьмы и пр.
…«По сравнению со старой
гентильной (родовой или клановой) организацией — продолжает Энгельс — государство
отличается, во‑первых, разделением подданных государства по территориальным
делениям»…
Нам это деление кажется
«естественным», но оно стоило долгой борьбы со старой организацией по коленам
или по родам.
…«Вторая отличительная черта — учреждение
общественной власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением,
организующим самое себя, как вооружённая сила. Эта особая общественная власть
необходима потому, что самодействующая вооружённая организация населения
сделалась невозможной со времени раскола общества на классы… Эта общественная
власть существует в каждом государстве. Она состоит не только из вооружённых
людей, но и из вещественных придатков, тюрем и принудительных учреждений
всякого рода, которые были неизвестны родовому (клановому) устройству
общества»…
Энгельс развёртывает понятие той «силы», которая называется
государством, силы, происшедшей из общества, но ставящей себя над ним и всё более
и более отчуждающей себя от него. В чём состоит, главным образом, эта сила? В
особых отрядах вооружённых людей, имеющих в своём распоряжении тюрьмы и прочее.
Мы имеем право говорить об особых отрядах вооружённых людей,
потому что свойственная всякому государству общественная власть «не совпадает
непосредственно» с вооружённым населением, с его «самодействующей вооружённой
организацией».
Как все великие революционные мыслители, Энгельс старается
обратить внимание сознательных рабочих именно на то, что господствующей
обывательщине представляется наименее стоящим внимания, наиболее привычным, освящённым
предрассудками не только прочными, но, можно сказать, окаменевшими. Постоянное
войско и полиция суть главные орудия силы государственной власти, но — разве
может это быть иначе?
С точки зрения громадного большинства европейцев конца XIX
века, к которым обращался Энгельс и которые не переживали и не наблюдали близко
ни одной великой революции, это не может быть иначе. Им совершенно непонятно,
что это такое за «самодействующая вооружённая организация населения»? На вопрос
о том, почему явилась надобность в особых, над обществом поставленных,
отчуждающих себя от общества, отрядах вооружённых людей (полиция, постоянная
армия), западноевропейский и русский филистер склонен отвечать парой фраз,
заимствованных, у Спенсера или у Михайловского, ссылкой на усложнение
общественной жизни, на дифференциацию функций и т. п.
Такая ссылка кажется «научной» и прекрасно усыпляет
обывателя, затемняя главное и основное: раскол общества на непримиримо
враждебные классы.
Не будь этого раскола, «самодействующая вооружённая
организация населения» отличалась бы своей сложностью, высотой своей техники и
пр. от примитивной организации стада обезьян, берущих палки, или первобытных
людей, или людей, объединённых в клановые общества» но такая организация была
бы возможна.
Она невозможна потому, что общество цивилизации расколото на
враждебные и притом непримиримо враждебные классы, «самодействующее» вооружение
которых привело бы к вооружённой борьбе между ними. Складывается государство, создаётся
особая сила, особые отряды вооружённых людей, и каждая революция, разрушая
государственный аппарат, показывает нам воочию, как господствующий класс
стремится возобновить служащие ему особые отряды вооружённых людей, как угнетённый
класс стремится создать новую организацию этого рода, способную служить не
эксплуататорам, а эксплуатируемым.
Энгельс ставит в приведённом рассуждении теоретически тот
самый вопрос, который практически, наглядно и притом в масштабе массового
действия ставит перед нами каждая великая революция, именно вопрос о
взаимоотношении «особых» отрядов вооружённых людей и «самодействующей вооружённой
организации населения». Мы увидим, как этот вопрос конкретно иллюстрируется
опытом европейских и русских революций.
Но вернёмся к изложению Энгельса.
Он указывает, что иногда, например, кое‑где в Северной
Америке, эта общественная власть слаба (речь идёт о редком исключении для
капиталистического общества и о тех частях Северной Америки в её
доимпериалистическом периоде, где преобладал свободный колонист), но, вообще
говоря, она усиливается:
…«Общественная власть усиливается
по мере того, как обостряются классовые противоречия внутри государства, и по
мере того, как соприкасающиеся между собой государства становятся больше и
населённее. Взгляните хотя бы на теперешнюю Европу, в которой классовая борьба
и конкуренция завоеваний взвинтили общественную власть до такой высоты, что она
грозит поглотить всё общество и даже государство.»…
Это писано не позже начала 90‑х годов прошлого века.
Последнее предисловие Энгельса помечено 16 июня 1891 года. Тогда поворот к
империализму — и в смысле полного господства трестов, и в смысле всевластия
крупнейших банков, и в смысле грандиозной колониальной политики и прочее — только‑только
ещё начинался во Франции, ещё слабее в Северной Америке и в Германии. С тех пор
«конкуренция завоеваний» сделала гигантский шаг вперёд, тем более, что земной
шар оказался в начале второго десятилетия XX века окончательно поделённым между
этими «конкурирующими завоевателями», т. е. великими грабительскими
державами. Военные и морские вооружения выросли с тех пор неимоверно, и
грабительская война 1914–1917 годов из‑за господства над миром Англии или
Германии, из‑за дележа добычи, приблизила «поглощение» всех сил общества
хищническою государственною властью к полной катастрофе.
Энгельс умел ещё в 1891 году указывать на «конкуренцию
завоеваний», как на одну из важнейших отличительных черт внешней политики
великих держав, а негодяи социал‑шовинизма в 1914–1917 годах, когда именно эта
конкуренция, обострившись во много раз, породила империалистскую войну,
прикрывают защиту грабительских интересов «своей» буржуазии фразами о «защите
отечества», об «обороне республики и революции» и т. под.!
3. Государство — орудие эксплуатации угнетённого класса.
Для содержания особой, стоящей над обществом, общественной
власти нужны налоги и государственные долги.
«Обладая общественной властью и
правом взыскания налогов, чиновники — пишет Энгельс — становятся, как органы
общества, над обществом. Свободное, добровольное уважение, с которым
относились к органам родового (кланового) общества, им уже недостаточно — даже
если бы они могли завоевать его»… Создаются особые законы о святости и
неприкосновенности чиновников. «Самый жалкий полицейский служитель» имеет
больше «авторитета», чем представители клана, но даже глава военной власти
цивилизованного государства мог бы позавидовать старшине клана, пользующемуся
«не из‑под палки приобретённым уважением» общества.
Вопрос о привилегированном положении чиновников, как органов
государственной власти, здесь поставлен. Намечено, как основное: что ставит их над
обществом? Мы увидим, как этот теоретический вопрос практически решался
Парижской Коммуной в 1871 году и реакционно затушёвывался Каутским в 1912 году.
…«Так как государство возникло из
потребности держать в узде противоположность классов; так как оно в то же время
возникло в самых столкновениях этих классов, то оно по общему правилу является
государством самого могущественного, экономически господствующего класса,
который при помощи государства становится также политически господствующим
классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и
эксплуатации угнетённого класса»… Не только древнее и феодальное государства
были органами эксплуатации рабов и крепостных, но и «современное
представительное государство есть орудие эксплуатации наёмного труда капиталом.
В виде исключения встречаются однако периоды, когда борющиеся классы достигают
такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную
самостоятельность по отношению к обоим классам, как кажущаяся посредница между
ними»… Такова абсолютная монархия XVII и XVIII веков, бонапартизм первой и
второй империи во Франции, Бисмарк в Германии.
Таково — добавим от себя — правительство Керенского в
республиканской России после перехода к преследованиям революционного
пролетариата, в такой момент, когда Советы благодаря руководству
мелкобуржуазных демократов уже бессильны, а буржуазия ещё недостаточно
сильна, чтобы прямо разогнать их.
В демократической республике — продолжает
Энгельс — «богатство пользуется своей властью косвенно, но зато тем вернее»,
именно, во‑первых, посредством «прямого подкупа чиновников» (Америка), во‑вторых,
посредством «союза между правительством и биржей» (Франция и Америка).
В настоящее время империализм и господство банков «развили»
оба эти способа отстаивать и проводить в жизнь всевластие богатства в каких
угодно демократических республиках до необыкновенного искусства. Если,
например, в первые же месяцы демократической республики в России, можно сказать
в медовый месяц бракосочетания «социалистов» эсеров и меньшевиков с буржуазией
в коалиционном правительстве г. Пальчинский саботировал все меры обуздания
капиталистов и их мародёрства, их грабежа казны на военных поставках, если
затем ушедший из министерства г. Пальчинский (заменённый, конечно, другим
совершенно таким же Пальчинским) «награждён» капиталистами местечком с
жалованьем в 120 000 рублей в год, — то что это такое? прямой подкуп или
непрямой? союз правительства с синдикатами или «только» дружественные
отношения? Какую роль играют Черновы и Церетели, Авксентьевы и Скобелевы? — «Прямые»
ли они союзники миллионеров‑казнокрадов или только косвенные?
Всевластие «богатства» потому вернее при
демократической республике, что оно не зависит от плохой политической оболочки
капитализма. Демократическая республика есть наилучшая возможная политическая
оболочка капитализма и потому капитал, овладев (через Пальчинских, Черновых,
Церетели и К°) этой наилучшей оболочкой, обосновывает свою власть настолько надёжно,
настолько верно, что никакая смена ни лиц, ни учреждений, ни партий в
буржуазно‑демократической республике не колеблет этой власти.
Надо отметить ещё, что Энгельс с полнейшей определённостью
называет всеобщее избирательное право орудием господства буржуазии. Всеобщее
избирательное право, говорит он, явно учитывая долгий опыт немецкой социал‑демократии,
есть
«показатель зрелости рабочего
класса. Дать большее оно не может и никогда не даст в теперешнем государстве».
Мелкобуржуазные демократы, вроде наших эсеров и меньшевиков,
а также их родные братья, все социал‑шовинисты и оппортунисты Западной Европы,
ждут именно «большего» от всеобщего избирательного права. Они разделяют сами и
внушают народу ту ложную мысль, будто всеобщее избирательное право «в теперешнем
государстве» способно действительно выявить волю большинства трудящихся и
закрепить проведение её в жизнь.
Мы можем здесь только отметить эту ложную мысль, только
указать на то, что совершенно ясное, точное, конкретное заявление Энгельса
искажается на каждом шагу в пропаганде и агитации «официальных» (т. е.
оппортунистических) социалистических партий. Подробное выяснение всей лживости
той мысли, которую отметает здесь прочь Энгельс, даётся нашим дальнейшим
изложением взглядов Маркса и Энгельса на «теперешнее» государство.
Общий итог своим взглядам Энгельс даёт в своём наиболее
популярном сочинении в следующих словах:
«Итак, государство существует не
извечно. Были общества, которые обходились без него, которые понятия не имели о
государстве и государственной власти. На определённой ступени экономического
развития, которая необходимо связана была с расколом общества на классы,
государство стало в силу этого раскола необходимостью. Мы приближаемся теперь
быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существование
этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой
помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в
прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство.
Общество, которое по‑новому организует производство на основе свободной и
равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где
ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с
бронзовым топором».
Не часто случается встречать эту цитату в пропагандистской и
агитационной литературе современной социал‑демократии. Но даже тогда, когда эта
цитата встречается, её приводят большей частью, как будто бы совершали поклон
перед иконой, т. е. для официального выражения почтения к Энгельсу, без
всякой попытки вдуматься в то, насколько широкий и глубокий размах революции
предполагается этой «отправкой всей государственной машины в музей древностей».
Не видно даже большей частью понимания того, что называет Энгельс
государственной машиной.
4. «Отмирание» государства и насильственная революция.
Слова Энгельса об «отмирании» государства пользуются такой
широкой известностью, они так часто цитируются, так рельефно показывают, в чём
состоит соль обычной подделки марксизма под оппортунизм, что на них необходимо
подробно остановиться. Приведём всё рассуждение, из которого они взяты:
«Пролетариат берет
государственную власть и превращает средства производства прежде всего в
государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как
пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые
противоположности, а вместе с тем и государство как государство.
Существовавшему и существующему до сих пор обществу, которое двигается в
классовых противоположностях, было необходимо государство, т. е.
организация эксплуататорского класса для поддержания его внешних условий
производства, значит, в особенности для насильственного удержания
эксплуатируемого класса в определяемых данным способом производства условиях
подавления (рабство, крепостничество, наёмный труд). Государство было официальным
представителем всего общества, его сосредоточением в видимой корпорации, но оно
было таковым лишь постольку, поскольку оно было государством того класса,
который для своей эпохи один представлял всё общество: в древности оно было
государством рабовладельцев — граждан государства, в средние века — феодального
дворянства, в наше время — буржуазии. Когда государство наконец‑то становится
действительно представителем всего общества, тогда оно само себя делает
излишним. С того времени, как не будет ни одного общественного класса, который
надо бы было держать в подавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с
классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой
теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы (крайности),
которые проистекают из этой борьбы, — с этого времени нечего будет подавлять,
не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве. Первый акт,
в котором государство выступает действительно как представитель всего общества
— взятие во владение средств производства от имени общества, — является в то же
время последним самостоятельным актом его, как государства. Вмешательство
государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной
области за другою излишним и само собою засыпает. Место правительства над
лицами заступает распоряжение вещами и руководство процессами производства.
Государство не «отменяется», оно отмирает. На основании этого следует
оценивать фразу про «свободное народное государство», фразу, имевшую на время агитаторское
право на существование, но в конечном счёте научно несостоятельную. На
основании этого следует оценивать также требование так называемых анархистов,
чтобы государство было отменено с сегодня на завтра» («Анти‑Дюринг».
«Ниспровержение науки господином Евгением Дюрингом», стр. 301–303 по 3‑му нем.
изд.).
Не боясь ошибиться, можно сказать, что из этого,
замечательно богатого мыслями, рассуждения Энгельса действительным достоянием
социалистической мысли в современных социалистических партиях стало только то,
что государство «отмирает», по Марксу, в отличие от анархического учения об
«отмене» государства. Так обкорнать марксизм значит свести его к оппортунизму,
ибо при таком «толковании» остаётся только смутное представление о медленном,
ровном, постепенном изменении, об отсутствии скачков и бурь, об отсутствии
революции. «Отмирание» государства в ходячем, общераспространённом, массовом,
если можно так выразиться, понимании означает, несомненно, затушёвывание, если
не отрицание, революции.
А между тем, подобное «толкование» есть самое грубое,
выгодное лишь для буржуазии, искажение марксизма, теоретически основанное на
забвении важнейших обстоятельств и соображений, указанных хотя бы в том же, приведённом
нами полностью, «итоговом» рассуждении Энгельса.
Во‑первых. В самом начале этого рассуждения Энгельс говорит,
что, беря государственную власть, пролетариат «тем самым уничтожает государство
как государство». Что это значит, об этом думать «не принято». Обычно это либо
игнорируют совершенно, либо считают чем‑то вроде «гегельянской слабости»
Энгельса. На деле в этих словах выражен кратко опыт одной из величайших
пролетарских революций, опыт Парижской Коммуны 1871 года, о чём подробнее пойдёт
у нас речь в своём месте. На деле здесь Энгельс говорит об «уничтожении»
пролетарской революцией государства буржуазии, тогда как слова об
отмирании относятся к остаткам пролетарской государственности после
социалистической революции. Буржуазное государство не «отмирает», по Энгельсу,
а «уничтожается» пролетариатом в революции. Отмирает
после этой революции пролетарское государство или полугосударство.
Во‑вторых. Государство есть «особая сила для подавления».
Это великолепное и в высшей степени глубокое определение Энгельса дано им здесь
с полнейшей ясностью. А из него вытекает, что «особая сила для подавления»
пролетариата буржуазией, миллионов трудящихся горстками богачей должна
смениться «особой силой для подавления» буржуазии пролетариатом (диктатура
пролетариата). В этом и состоит «уничтожение государства как государства». В
этом и состоит «акт» взятия во владение средств производства от имени общества.
И само собою очевидно, что такая смена одной (буржуазной) «особой силы»
другою (пролетарскою) «особою силою» никак уже не может произойти в виде
«отмирания».
В‑третьих. Об «отмирании» и даже ещё рельефнее и красочнее —
о «засыпании» Энгельс говорит совершенно ясно и определённо по отношению к
эпохе после «взятия средств
производства во владение государством от имени всего общества», т. е. после социалистической
революции. Мы все знаем, что политической формой «государства» в это время
является самая полная демократия. Но никому из оппортунистов, бесстыдно
искажающих марксизм, не приходит в голову, что речь идёт здесь, следовательно,
у Энгельса, о «засыпании» и «отмирании» демократии.
Это кажется на первый взгляд очень странным. Но «непонятно» это только для
того, кто не вдумался, что демократия есть тоже
государство и что, следовательно, демократия тоже исчезнет, когда исчезнет
государство. Буржуазное государство может «уничтожить» только революция.
Государство вообще, т. е. самая полная демократия, может только
«отмереть».
В‑четвертых. Выставив своё знаменитое положение:
«государство отмирает», Энгельс сейчас же поясняет конкретно, что направляется
это положение и против оппортунистов и против анархистов. При этом на первое
место поставлен у Энгельса тот вывод из положения об «отмирании государства»,
который направлен против оппортунистов.
Можно биться о заклад, что из 10 000 человек, которые читали или
слыхали об «отмирании» государства, 9 990 совсем не знают или не помнят,
что Энгельс направлял свои выводы из этого положения не только против
анархистов. А из остальных десяти человек, наверное, девять не знают, что такое
«свободное народное государство» и почему в нападении на этот лозунг
заключается нападение на оппортунистов. Так пишется история! Так происходит
незаметная подделка великого революционного учения под господствующую
обывательщину. Вывод против анархистов тысячи раз повторялся, опошлялся,
вбивался в головы наиболее упрощённо, приобрёл прочность предрассудка. А вывод
против оппортунистов затушевали и «забыли»!
«Свободное народное государство» было программным
требованием и ходячим лозунгом немецких социал‑демократов 70‑х годов. Никакого
политического содержания, кроме мещански‑напыщенного описания понятия
демократии, в этом лозунге нет. Поскольку в нём легально намекали на
демократическую республику, постольку Энгельс готов был «на время» «оправдать»
этот лозунг с агитаторской точки зрения. Но этот лозунг был оппортунистичен,
ибо выражал не только подкрашивание буржуазной демократии, но и непонимание
социалистической критики всякого государства вообще. Мы за демократическую
республику, как наилучшую для пролетариата форму государства при капитализме,
но мы не вправе забывать, что наёмное рабство есть удел народа и в самой
демократической буржуазной республике. Далее. Всякое государство есть «особая
сила для подавления» угнетённого класса. Поэтому всякое государство не-свободно
и не-народно. Маркс и Энгельс неоднократно разъясняли это своим
партийным товарищам в 70‑х годах.
В‑пятых. В том же самом сочинении Энгельса, из которого все
помнят рассуждение об отмирании государства, есть рассуждение о значении
насильственной революции. Историческая оценка её роли превращается у Энгельса в
настоящий панегирик насильственной революции. Этого «никто не помнит», о
значении этой мысли говорить и даже думать в современных социалистических
партиях не принято, в повседневной пропаганде и агитации среди масс эти мысли
никакой роли не играют. А между тем они связаны с «отмиранием» государства
неразрывно, в одно стройное целое.
Вот это рассуждение Энгельса:
…«Что насилие играет также в
истории другую роль» (кроме свершителя зла), «именно революционную роль, что
оно, по словам Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества,
когда оно беременно новым, что насилие является тем орудием, посредством
которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие
политические формы, — обо всём этом ни слова у г‑на Дюринга. Лишь со вздохами и
стонами допускает он возможность того, что для ниспровержения эксплуататорского
хозяйничанья понадобится, может быть, насилие — к сожалению, изволите видеть!
ибо всякое применение насилия деморализует, дескать, того, кто его применяет. И
это говорится, несмотря на тот высокий нравственный и идейный подъем, который
бывал следствием всякой победоносной революции! И это говорится в Германии, где
насильственное столкновение, которое ведь может быть навязано народу, имело бы
по меньшей мере то преимущество, что вытравило бы дух холопства, проникший в
национальное сознание из унижения тридцатилетней войны. И это тусклое, дряблое,
бессильное поповское мышление смеет предлагать себя самой революционной партии,
какую только знает история?» (стр. 193 по 3‑му нем. изд., конец 4‑ой главы II отдела).
Как можно соединить в одном учении этот панегирик
насильственной революции, настойчиво преподносимый Энгельсом немецким социал‑демократам
с 1878 по 1894 год, т. е. до самой его смерти, с теорией «отмирания»
государства?
Обычно соединяют то и другое при помощи эклектицизма, безыдейного
или софистического выхватывания произвольно (или для угождения власть имущим)
то одного, то другого рассуждения, причём в девяносто девяти случаях из ста,
если не чаще, выдвигается на первый план именно «отмирание». Диалектика
заменяется эклектицизмом: это самое обычное, самое распространённое явление в
официальной социал‑демократической литературе наших дней по отношению к
марксизму. Такая замена, конечно, не новость, она наблюдалась даже в истории
классической греческой философии. При подделке марксизма под оппортунизм
подделка эклектицизма под диалектику легче всего обманывает массы, даёт
кажущееся удовлетворение, якобы учитывает все стороны процесса, все тенденции
развития, все противоречивые влияния и проч., а на деле не даёт никакого
цельного и революционного понимания процесса общественного развития.
Мы уже говорили выше и подробнее покажем в дальнейшем изложении,
что учение Маркса и Энгельса о неизбежности насильственной революции относится
к буржуазному государству. Оно смениться государством пролетарским (диктатурой
пролетариата) не может путём «отмирания», а может, по общему правилу,
лишь насильственной революцией. Панегирик, воспетый ей Энгельсом и вполне
соответствующий многократным заявлениям Маркса — (вспомним конец «Нищеты
философии» и «Коммунистического Манифеста» с гордым, открытым заявлением
неизбежности насильственной революции; вспомним критику Готской программы 1875
года, почти 30 лет спустя, где Маркс беспощадно бичует оппортунизм этой
программы[2])
— этот панегирик отнюдь не «увлечение», отнюдь не декламация, не полемическая
выходка. Необходимость систематически воспитывать массы в таком и именно
таком взгляде на насильственную революцию лежит в основе всего учения
Маркса и Энгельса. Измена их учению господствующими ныне социал‑шовинистским и
каутскианским течениями особенно рельефно выражается в забвении и теми и
другими такой пропаганды, такой агитации.
Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без
насильственной революции. Уничтожение пролетарского государства, т. е.
уничтожение всякого государства, невозможно иначе, как путём «отмирания».
Подробное
и конкретное развитие этих взглядов Маркс и Энгельс давали, изучая каждую
отдельную революционную ситуацию, анализируя уроки опыта каждой отдельной
революции. К этой, безусловно самой важной, части их учения мы и переходимВернуться к оглавлению.
[1]
См. Ф. Энгельс. «Происхождение семьи, частной собственности и государства»
(К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные произведения в двух томах, т. II, 1948, стр. 302). Ниже,
В. И. Ленин цитирует это же произведение Ф. Энгельса (см. там
же, стр. 302–305).
[2]
Готская программа — программа Социалистической рабочей партии Германии,
принятая в 1875 году на съезде в Готе при объединении двух, существовавших до
того отдельно, немецких социалистических партий — эйзенахцев и лассальянцев.
Программа была насквозь оппортунистической, так как эйзенахцы по всем важнейшим
вопросам сделали уступки лассальянцам и приняли лассальянские формулировки.
Маркс и Энгельс подвергли Готскую программу уничтожающей критике.
Комментариев нет:
Отправить комментарий