Осенью 1896 года я выехала на родину, чтобы там, где о моей
революционной деятельности никому ничего неизвестно, исхлопотать себе
губернаторский паспорт на поездку за границу — в Вену.
Вот тут, в этот свой приезд в родную глушь, впервые пришлось
услышать имя «старика» — тогдашнюю петербургскую кличку В. И. Ленина,
само собою не увязывая это имя ни в какой степени с Тулиным (В. И. Ленин),
сборник с участием которого с таким захватывающим интересом был прочитан в
Варшаве. Встаёт в памяти обстановка, при которой тогда узнала о существовании «старика».
Была у меня приятельница Елена Соломоновна. Полунищие
родители её жили в избушке на огороде на краю города, а Елена, подобно мне,
также ухитрилась уехать, но не в Варшаву, а в Петербург; там ей удалось
поступить на фельдшерские курсы. Узнав по приезде домой от матери, что и Елена
приехала навестить своих стариков, я помчалась к ней информироваться о
петербургских революционных новостях.
Была пятница вечером и, как это полагалось в каждой
благочестивой еврейской семье, в избушке на курьих ножках Соломоновых чадило по
меньшой мере пять сальных свечей, и вот при этом-то освещении мы с Еленой
углубились в чтение привезённых из Петербурга прокламаций, вытащенных ею из
чулка.
В связи с этими прокламациями Елена и рассказала мне, что в
Петербурге есть социал-демократы, есть какой-то «старик», но на самом деле он
не старик, это его кличка. «Старик» этот сейчас сидит в тюрьме, откуда он
ухитряется пересылать написанные им прокламации, но самое интересное это его
тетрадки,[1]
в которых он отделал народников под орех, но самих тетрадок она достать, чтобы
привезти сюда, никак не могла.
Месяца через три-четыре пришёл от витебского губернатора
желанный паспорт, и я двинулась в Варшаву, а оттуда через некоторое время в
Вену.
Как мною уже было указано, средствами на поездку в Вену
помогла Евгения Александровна Тушинская, устроив при помощи своих знакомых
маленькую стипендию для меня.
Связь наша с заграницей к тому времени была уже налажена, и
не случайностью явилось то обстоятельство, что первый человек, с кем пришлось
свести знакомство в Вене, была студентка-медичка, дочь одного из основателей «Группы
освобождения труда» Аксельрода (впоследствии лидер меньшевиков, ярый враг
Советского союза и нашей партии). Это знакомство дало мне возможность при
слабом знании немецкого языка наиболее быстрым путём ориентироваться в новой,
невиданной до того обстановке, так как Вера Аксельрод, выросшая в Цюрихе, не
только в совершенстве владела немецким языком, но и лично близко знала всех
наиболее видных руководителей австрийской социал-демократической партии.
Всё происходившее тогда в Вене: тысячные рабочие собрания,
забастовки, жестокая борьба партий в парламенте (в рейхсрате) и даже уличные
демонстрации в целях свержения ненавистного тогда широким народным массам
Австрии министерства Бадени, — всё это на меня, кружковщика, подпольщика,
производило впечатление прямо потрясающее. Особенно врезалось в память одно
громадное собрание галицийских крестьян-землекопов, которые не только напряжённо
слушали речи ораторов, но и из среды которых некоторые сами в своих фартуках и
деревянных башмаках всходили на эстраду и говорили с большим подъёмом. Эти
галицийские землекопы были по внешнему виду очень похожи на наших крестьян из
Витебской губернии, и, мысленно сравнивая их, я назвала бы фантазёром всякого,
кто сказал бы мне тогда, что я своими собственными глазами когда-нибудь увижу
такие же собрания у себя на родине. Как ни горяча была вера в торжество русской
революции, это торжество казалось тогда чем-то недосягаемо далёким. Бывала я в
Вене не только на больших собраниях, где выступали наиболее видные агитаторы с
митинговыми речами, но и на узких собраниях во всяких социалистических
ферейнах, где выступали докладчики и бывали прения по вопросам теории.
Тогда уже ясно обозначилось ревизионистское течение в
немецкой социал-демократии. Не могу припомнить, вышла ли уже к тому времени книга
Эдуарда Бернштейна отдельным изданием, или читали мы его статьи в журнале «Die
neue Zeit», но только хорошо помню, что критика Маркса, пересмотр его учения
начали сильно входить в моду, и на узких ферейнских собраниях больше всего
толковалось о ревизионизме. Мои личные симпатии хотя были на стороне
ортодоксальных марксистов, а не критиков Маркса, но помню, что детально
разобраться в этой полемике мне было очень трудно.
Русская колония в Вене была тогда очень невелика: всего
несколько десятков студентов и студенток, да несколько мало заметных
эмигрантов. Из них наиболее видным был товарищ Теплов, поддерживавший связи как
с заграничной «Группой освобождения труда», так и с питерским «Союзом борьбы за
освобождение рабочего класса».
Вообще венская эмиграция сколько-нибудь заметного следа в
памяти не оставила, а глубоко запомнилась Вена совсем с другой стороны — как
центр австрийского рабочего движения. Жизнь в Вене была так многогранна, так
интересна! А засиживаться долго мне нельзя было — средства иссякали, как ни
скромна была наша жизнь вдвоём с Верой Аксельрод в маленькой комнатушке, при
питании чаще всего чечевицей и картофельным салатом. Лишь изредка в виде
роскоши ели ослиные бифштексы, над которыми, к слову сказать, очень трунили
товарищи, доказывая, что такая пища должна способствовать росту ушей.
Недостаток средств заставлял нас с Верой лихорадочно стремиться возможно больше
услышать и увидеть за возможно короткий срок.
С утра покупали «Arbeiter Zeitung» и прежде всего
набрасывались на последнюю страницу, где значилось: «собрания, лекции, доклады»,
после чего намечали себе план нашего дня и вечера. Ходить приходилось чаще
всего пешком, но расстояниями не стеснялись, лишь бы собрание было интересное.
Порою припоминали и «основную» нашу работу, т. е. что Вере надо пойти в
университет, а мне на свои акушерские курсы, куда немедленно по приезде в Вену
записалась. Но на это дело старались тратить минимум времени и внимания.
Немудрено поэтому, что результат такого моего отношения к курсам не замедлил
сказаться — к экзамену не подготовилась, пришлось остаться на второе полугодие.
На летние каникулы получила приглашение родителей Веры,
стариков Аксельрод, приехать к ним в Цюрих. О поездке в Швейцарию я уже давно
подумывала. Всё мечтала собственными глазами увидеть «Группу освобождения труда»,
почитать там побольше нелегальной литературы и из первоисточников узнать, что
делается во всём российском подполье.
В доме Аксельрода встречала в то лето не только Плеханова,
Веру Засулич, но и Бебеля, Каутского, Бернштейна.
Отчётливо запомнилась обстановка, при которой в первый раз
увидела Плеханова. В палисаднике перед квартирой Аксельрода я разговаривала о чём-то
с его сыном — гимназистом Сашей, подъехавшим на велосипеде. Вдруг подходит
элегантный европеец средних лет, в светло-сером костюме, жёлтых ботинках,
лайковых перчатках, кланяется и весело обращается к Саше: «Что, хорош
велосипед? Не прокатиться ли и мне на нём? Или неудобно тамбовскому дворянину
ехать на стальном коне?» «Кто бы мог быть этот барин с такими умными глазами?»
подумала я, и когда «барин» прошёл в парадное, кинулась к Саше с расспросами,
на что тот ответил мне недоуменным вопросом: «Неужели вы не догадались, что это
Георгий Валентинович?»
Юноша выросший в Швейцарии, конечно, не мог знать, что в
тогдашнем моём представлении властитель дум Плеханов должен был ходить скорее в
рубище, чем в жёлтых лайковых перчатках.
Но если от внешнего вида и образа жизни Плеханова у
российского подпольщика могло получиться некое разочарование, то вид Веры
Ивановны Засулич и весь уклад её жизни вознаграждал подпольщика сторицею.
Веру Ивановну мне приходилось встречать очень часто, потому
что она тоже почти жила у Аксельрод, т. е. она где-то на соседней улице
имела отдельную комнату, но вся семья Аксельрод разными правдами и неправдами
постоянно старалась извлекать её из этой берлоги. Вера Ивановна тогда сильно
кашляла и вообще была совсем больна, а комната её была вся промозглая. Не желая
стеснять Аксельрод, Вера Ивановна отказывалась у них обедать, уверяя, что ей
очень легко самой стряпать себе обед, так как «щи можно сразу сварить в таком
количестве, чтобы хватило на целую неделю». Насчёт туалетов помню, как она нас
с Верой Аксельрод поучала: «Ни к чему это отдавать портнихе шить кофточки,
скроить кофту всякий может, надо только вырезать две дыры для рукавов и одну
для ворота».
Сама Вера Ивановна, действительно, ходила в таком сером
ситцевом платье, которое представляло собой мешок с дырами для рукавов и
ворота, и чувствовала себя в этом одеянии великолепно, даже в театр как-то раз
пошла с нами в этаком балахоне. К нам с Верой она относилась как к ребятам, ни
о чём серьёзном с нами никогда не говорила.
Разговоры, которые велись тогда между Плехановым,
Аксельродом и Засулич, вертелись главным образом вокруг разногласий с российскими
экономистами и немецкими ревизионистами, но личные отношения не были порваны ни
с теми, ни с другими.
Хорошо помню, как к Аксельроду пришёл в гости приехавший
зачем-то в Цюрих Эдуард Бернштейн, и что с ним, как с гостем, за чаем велась
какая-то мирная беседа.
Лично у меня отец немецкого ревизионизма запечатлелся в
образе невзрачного человека в синих очках, а что говорил тогда за чаем этот
человек в синих очках, совершенно не запомнилось.
Однажды приехали к Аксельроду «русские супруги Вебб», как тогда
называли Кускову и Прокоповича, и в связи с их приездом явился из Женевы
Плеханов. Здесь хоть и была длительная беседа в кабинете у Павла Борисовича,
куда нас, молодёжь, не допустили и откуда раздавался стальной голос Плеханова,
но по выходе из кабинета все пришли к нам в столовую пить чай, причём Плеханов
был в отличном настроении, Кускова же — вся красная, растерянная, а Аксельрод и
Засулич, как всегда, заглядывали в глаза Плеханову, любуясь своим «Жоржем».
Само собой разумеется, и в помыслах моих тогда не могло
быть, что Павел Борисович Аксельрод будет впоследствии вставлять палки в колёса
той самой революции, о судьбах которой он вёл со мною беседы. Точно так же в
голову не могло прийти, что Плеханов, такой близкий, станет потом столь же
бесконечно далёким, чужим и враждебным.
Осенью вернулась в Вену, где уже вплотную пришлось
поработать в клинике, так как с окончанием курса связывалась самая возможность
получить право жительства по всей России, это своеобразное право быть
бесправным наравне со всеми обывателями тогдашней Российской империи. Сдав
кое-как экзамен и получив австрийский диплом об окончании акушерских курсов,
поехала ненадолго домой, где, была уверена, удастся получить необходимое к
экзамену при русском университете свидетельство о политической благонадёжности.
Ведь дома до тех пор ещё абсолютно никто не знал, что я уже несколько лет хожу
вокруг да около революции.
Приехав домой, с большими трудностями выцарапала от
витебского губернатора удостоверение в полной моей политической невинности,
после чего решила поехать в Харьков, где со мною должен был произойти целый ряд
превращений, т. е. я должна была выдержать экзамен при университете по
анатомии, физиологии и акушерству (краткий курс), после чего мой австрийский
диплом обменивался на русский. Русский же диплом в свою очередь давал мне
возможность обменять свой паспорт со скромной до того припиской: «имеет силу,
где евреям жить позволено», на новый, где сказано: «повивальная бабка, из
евреев, такая-то, имеет право жительства по всей России».
Комментариев нет:
Отправить комментарий