суббота, 10 февраля 2018 г.

Глава XIII. Окружка

В августе 1907 г. в Москве состоялась областная партийная конференция, были заслушаны доклады с мест, резюмированные следующим образом:
«Во всех организациях центрального промышленного района замечается за последнее время застой в работе вследствие репрессий правительства, загнавших партию снова в тяжёлые условия подпольного существования, а с другой стороны, апатия и разочарование, проникшие как в среду партийных работников, так и в рабочую массу под влиянием временного затишья в революции» (из отчёта об областной конференции, помещённого в газете окружного комитета «Борьба» за 1907 г., № 6).
На этой конференции, между прочим, обсуждался вопрос о профсоюзах, и характерно, что здесь встретила сочувствие точка зрения нелегальности и партийности профсоюзов: после долгих прений хоть и небольшим большинством, но всё же было решено, что профсоюзы надо строить нелегальные — партийные. Объяснение такому нежизненному решению этого вопроса у нас в области следует искать в факте поражения текстильной забастовки, в тех преувеличенных надеждах, которые во время забастовки партия возлагала на профсоюзы; из того факта, что забастовка оказалась не по плечу этим профсоюзам, делался психологически понятный вывод: надо союзы подчинить партии, подчинить настолько, чтобы сделать их партийными. Помню, что агитировал за идею нелегальности профсоюзов тогда тов. Лядов, который и на конференции выступил докладчиком по этому вопросу. После конференции меня направили на работу в московскую окружную организацию, в окружку, как для краткости называлась она. Районом деятельности тогдашней окружки были: Московская губерния без города Москвы, гор. Егорьевск, тогда Рязанской губернии, и Орехово-Зуево, Владимирской губернии. Окружной комитет избирался на окружной конференции и строился из группы профессионалов в центре и по одному представителю от каждого района.
Когда перебираю сейчас в памяти личный состав тогдашнего окружного комитета, мне прежде всего рисуется фигура товарищей, которых уже нет, здесь передо мною вырастает целая братская могила.
Вот член окружного комитета упомянутая уже выше Наташа — Конкордия Николаевна Самойлова, недавно погибшая на агитпароходе «Красная звезда».
Вечно горящая революционным пламенем, Наташа сегодня выступает с боевой речью на массовке в лесу в Мытищах, завтра устраивает организационное собрание в Голутвине, послезавтра совещается с представителями цехов Коломенского завода, оттуда едет в Щёлково, в Кунцево, в Пушкино, и везде её ждут, повсюду она будит уснувшую мысль, подхлёстывает усталую волю, связывает прочными организационными узами те немногочисленные кадры подмосковных пролетариев, которые внутренне уже успели оправиться от ударов, нанесённых поражением восстания 1905 г.
Сделав свой объезд, усталая, оголодавшая, возвращается Наташа в Москву на наше заседание окружного комитета, и информационный доклад её насквозь пропитан живой, подлинной жизнью самой гущи рабочей массы.
Вот передо мною встаёт другой основной работник окружки, тов. Валентин, ответственный организатор самого крупного нашего района — Орехова-Зуева.
Неутомимый организатор, агитатор и пропагандист тов. Валентин — Николай Андреевич Гаврилов, сельский учитель Подольского уезда, Московской губернии, сын бедного крестьянина. Начал работать в партии, ещё будучи учеником Поливановской учительской семинарии, в 1903 году, в 1906 году впервые арестован с нелегальной литературой на одной из подмосковных станций; освободившись из тюрьмы, переходит на нелегальное положение. В 1907 г. вторично арестовывается; в 1908 году бежит из тюрьмы и работает раньше в окружке, потом в Иванове-Вознесенске и Баку; в 1909 г. тов. Гаврилова арестовывают в третий раз на заседании Московского комитета; жандармы создают в Москве «процесс 35‑ти», в числе которых обвиняется т. Гаврилов, после 2 1/2 лет предварительного заключения приговаривается к четырём годам каторги, которую Валентин отбывает в московских Бутырках.
Шесть с половиной лет тюремного заключения были широко использованы т. Гавриловым для научной подготовки, и, выйдя на поселение в Иркутск в 1915 году, Валентин, помимо того, что представлял собою серьёзную теоретическую силу как марксист, ещё научился в тюрьме владеть четырьмя языками: немецким, французским, английским и итальянским.
В Иркутске застал т. Гаврилова 1917 год, когда он опять мог окунуться в партийную работу.
Вот что сообщают друзья т. Гаврилова о последних днях его жизни и трагическом конце.
Когда в августе 1918 г. в Чите советская власть очутилась в кольце (со стороны Иркутска чехословаки с белогвардейскими бандами, со стороны Владивостока японцы с Колчаком, со стороны Манчжурии Семёнов), для возможно безболезненной ликвидации советской власти и перехода партии в подполье была создана пятёрка под председательством т. Гаврилова; пятёрка эта до последней минуты стояла на своём посту, давая возможность остальным товарищам законспирироваться. После этого т. Гаврилов двинулся по Амуру в Хабаровск; перейдя на нелегальное положение и устроившись учителем в посёлке, связывается с центральным бюро профсоюзов в Хабаровске, которое издавало легальную газету, и помещает в ней «Письмо к тётушке»», в котором зло высмеивает адмирала Колчака и атамана Семёнова.
Газетку, конечно, прихлопнули, но открытый вызов реакции был брошен, что имело огромнее значение.
Далее т. Гаврилов начинает собирать распылённые, загнанные в подполье партийные силы Владивостока, Благовещенска, Верхнеудинска и Иркутска.
Начинается партизанская борьба. Чтобы не оставить партизан без идейного руководства, т. Гаврилов принимает участие в спешной организации тайной типографии, пишет листовки. 8 мая 1919 г. работу т. Гаврилова обрывает колчаковская охранка его арестовывают; товарищи пытаются ему устроить побег, но предательство губит всё дело. Семёнов присылает своих молодцов за т. Гавриловым, которые его уводят в макеевский застенок Семёнова около Читы.
Что было потом, покрыто мраком неизвестности. Оказавшиеся в этом застенке живыми оттуда не возвращались, и что там сделали с т. Гавриловым, никто рассказать не может. Был ли тов. Гаврилов расстрелян или медленно замучен, осталось невыясненным. Известно лишь одно, что когда партизаны заняли ст. Макеево, то они нашли там страшные орудия пытки, а жители станции говорили, что здесь редко кого расстреливали, чаще всего замучивали жестокой пыткой.
Вот третий наш окружник, Аркадий Александрович Самойлов — муж Наташи, ответственный пропагандист, докладчик и одно время редактор нашей газеты «Борьба», старый товарищ, знакомый мне ещё с 1899 г. по партийной работе в Харькове, нашедший себе могилу в 1919 г. в Астрахани, куда был из Питера командирован для политической работы на астраханские рыбные промыслы, где тогда гуляла вовсю эпидемия тифа и дизентерии.
А вот и совсем юный член нашего комитета, организатор Коломенского района Александр, фамилии которого я так и не знала, точно так же, как не знала, откуда он и кто был по профессии этот юноша, профессионал-партиец.
Помню только, что был он горячий революционер, до самозабвения преданный делу, что работал он, не покладая рук, что в слякоть и непогоду в стареньком, ветром подбитом пальто своём беспрерывно разъезжал по подмосковным дорогам, пользуясь даже не третьим классом, а товарным вагоном, где ехать и дешевле и конспиративнее. Здоровья Александр был очень хрупкого, часто покашливал во время комитетских собраний, а к весне на его щеках появился багровый румянец. Врач осмотрел раз Александра, нашёл у него открытый туберкулёз и заявил, что жизнь Александра в опасности и что спасти его может только Крым.
Помню, каких громадных трудностей стоило нам разжиться деньгами, чтобы помочь Александру выбраться в Крым и что не то по дороге, не то сейчас же по приезде в Крым он скончался от кровоизлияния горлом.
Александр — один из многих безымённых героев, которые умели отдавать свою жизнь революции и в мрачную пору её упадка.
Кроме этих четырёх погибших уже теперь товарищей в окружной комитет тогда входил Артаманов — Иван Яковлевич Левинсон.
Нелегальный Фёдор, фамилия которого тоже осталась мне неизвестной, — организатор Богородского района. Пётр из Коломны, т. е. тов. Козлов, и, кажется, т. Кокушкин, кличка которого была Евгений. Больше никого не могу припомнить, вижу пред собою лица, но имён этих товарищей попомнить не могу.
Ввиду полной невозможности, по конспиративным соображениям, иметь хоть слабое подобие партийного аппарата на местах, организацию приходилось строить таким образом, что каждый район имел своего районного секретаря в Москве. На обязанности этого секретаря лежало: снабжать свой район литературой, собирать и учитывать членские взносы, давать приют всем своим районным работникам, приезжавшим в Москву на комитетские и иные заседания и совещания, заботиться о своевременном извещении своих районных представителей об имеющем состояться совещании и т. д. и т. п.
Таких районных секретарей было столько, сколько районов, а районы были следующие: Орехово-Зуево, Коломна, Серпухов, Подольск, Богородский район, Пушкино, Ярославский район, куда входили: Мытищи, Щёлково, Кунцево и ещё целый ряд крупных и мелких фабрик и заводов, расположенных по подмосковным дорогам.
Персонально из районных секретарей мне запомнились только два товарища: Клавдия Николаевна Гаврилова и Маргарита — Штейгер.
Мне пришлось и здесь, в «кружке, с самого начала своей работы стать членом комитета и секретарём его.
То, что называется аппаратом, в собственном смысле слова, не только в районе, но и в центре, в городе, у нас, конечно, не могло быть при тех условиях: ведь партия наша к концу 1907 г. по уши залезла в подполье, весь окружной секретариат состоял из меня самой и трёх помощников, готовых во всякое время дня и ночи кинуться какому угодно чёрту на рога, лишь бы устроить что-нибудь для нашей окружки. Этими помощниками были две Елены — одна большая, другая маленькая — и неизвестно откуда взявшийся юноша Фаддей, впоследствии отправившийся на поселение по делу тайной типографии, — Фаддей Мешковский.
Из двух Елен одна, большая, была вовсе не Елена, а Мария Никаноровна Драчева, по профессии сестра милосердия. Хотя эта Мария Никаноровна Драчева числилась в списке убитых на Пресне в декабре 1905 г., но тем не менее она здравствовала в конце 1907 г. и была великолепной мне помощницей.
Дело в том, что перед декабрём 1905 г. тов. Драчева работала в тайной типографии, помещавшейся на Пресне; типография эта в дни боев была расстреляна семёновцами, там было убито несколько товарищей, но Драчевой в этот момент дома не было, она была зачем-то послана в город и таким образом спаслась, а так как её фамилия числилась в списке убитых на этой квартире, то Драчева перешла на нелегальное положение.
Елена-маленькая была курсистка Елена Симоновна Ромас.
Обе Елены имели чрезвычайно благочестивый вид, и никому в голову не приходило заподозрить их в чём-нибудь крамольном, а это было как нельзя более кстати, так как работать тогда с каждым днём становилось всё труднее, реакция крепла не по дням, а по часам, перед нами, работниками, всё теснее и теснее замыкался круг всяких возможностей. Само собою разумеется, что наш импровизированный «секретариат» был, если позволено так выразиться, экстерриториальным, никакого подобия постоянного помещения для работы у нас, конечно, не было.
Штаб у нас одно время был в книжном магазине Иванова, на Кудринской площади. Этот старик Иванов вообще очень много услуг оказывал окружной организации, за что впоследствии магазин его был прикрыт полицией, а сам Иванов со всей семьёй арестован.
Штабом мы тогда называли квартиру, куда можно было лишь зайти и, сказав установленный пароль, получить адрес явки данного дня, т. е. адрес квартиры, где сегодня принимает секретарь; таким образом штаб — это было нечто постоянное, а явки менялись каждый день, т. е. каждую неделю, нам надо было иметь семь квартир, где в определённые часы сидит секретарь комитета и куда сходятся работники не только к секретарю, но и между собою обменяться мнениями по тому или другому вопросу, выдвигаемому в процессе повседневной работы. Кроме того, два раза в месяц требовалась более основательная квартира под комитетское собрание, а квартирный вопрос в 1907–1908 гг. был более больным, чем когда бы то ни было. Сочувствующие вовсе перестали нам сочувствовать, мы определённо стали выходить из моды, на смену нам пришли всякие философские и иные проблемы во главе с знаменитой половой проблемой. Отсутствие квартир давало себя чувствовать не только тогда, когда дело касалось квартиры под собрание, но и жить нам — профессионалам, нелегальным — негде было. Помню, что я лично для себя отыскала приют — комнату за печкой, в семье лакея из Немецкого клуба, горчайшего пьяницы, но зато жена его старуха и две дочки, Елизавета и Мария Ивановны, были свои люди; они знали, что я нелегальная, что я вовсе не Ольга Петровна, знали и укрывали меня и от соседей и от отца пьяницы, который все ночи напролёт, бывало, скандалит — не даёт спать. Эта моя комната была на Арбате, в Денежном переулке, платила я за неё 9 рублей в месяц. Наташа одно время была совсем без квартиры, мыкалась по ночёвкам, причём выпадали ночи, когда ей положительно негде было ночевать.
У меня было условлено с Наташей, что из конспиративных соображений ни она ко мне, ни я к ней на квартиру ходить не должны, как ни трудно это нам обеим было при наших лично близких отношениях, сохранившихся и потом на всю жизнь — до самого конца жизни Наташи.
Вдруг как-то раз в 12 часу ночи приходит Наташа и говорит, что сегодня она вынуждена нарушить наш уговор, так как, побывавши в трёх местах у сочувствующих, она везде натыкалась на вежливый отказ в ночёвке и очутилась на улице. В эту ночь мы мало спали, но посмеялись вдоволь и над сочувствующими и сами над собой; больше ничего не оставалось, как смеяться, так как спать вдвоём на узкой ломаной койке моей было невозможно.
Под явки, а иногда и под собрания были у меня лично три квартиры, которыми можно было располагать в меру допустимого основами конспирации, хозяева же никогда не протестовали против того, чтобы их квартиры были использованы.
Это прежде всего квартира Софьи Львовны Бобровской, затем квартиры адвокатов — Владимира Александровича Трудчинского и покойных уже теперь Вейндрих Сергея Фёдоровича, жившего с матерью своей Алисой Васильевной Вейндрих, тоже нам сочувствовавшей. Но все эти три квартиры были сильно на виду у охранки ещё с 1905 г., поэтому пользоваться ими приходилось с особо большой оглядкой.
Раскиданные на большом расстоянии районы окружки требовали большого кадра работников, а работников тогда можно было по пальцам перечесть.
Отлив партийных сил уже тогда начал принимать угрожающие размеры. Почти на каждом комитетском собрании приходилось ставить неразрешимый вопрос, как обслужить районы, как нам, кучке людей, охватить многочисленные крупные и мелкие предприятия, входившие в состав окружки, ведь мы не имели никакой возможности в сколько-нибудь больших размерах развить устную пропаганду и агитацию.
Почти единственно возможной формой нашей агитации и пропаганды являлось таким образом печатное слово. Вот почему окружной комитет, который был значительно слабее, чем Московский комитет, имел свою газету, даже в такое время, когда МК её не имел.
Помню, когда я стала секретарствовать в окружке, то первой моей заботой было восстановить типографию, которая незадолго до того провалилась, выпустив пять номеров свой газеты «Борьба». Товарищи, работавшие в этой типографии, уцелели уже не помню каким чудом, а станок и шрифт погибли.
Помню, что ответственным техником, как мы называли товарища, который организует всю техническую сторону издательства, был тов. Цируль, что работал там очень хороший старый товарищ Николай Николаевич Кудряшев, имён других товарищей не помню.
Помню, что жил Цируль на Зацепе, но помещалась ли восстановленная нами типография на Зацепе или только Цируль жил там, я не помню.
В сентябре вышел шестой номер «Борьбы», в котором от редакции было помещено следующее: «Товарищи, царские слуги арестовали типографию «Борьбы» в то время, когда там набирался шестой номер. Они ликовали, ненавистный им орган перестал существовать. Генерал Рейнбот на радостях расщедрился и наградил своих верных шпионов, сыщиков и доносчиков. Нашим товарищам, работавшим в типографии, удалось скрыться, но шрифт и станок, приобретённые на деньги, заработанные мозолистыми руками, попали в руки врагов. Мы снова поставили типографию, снова издаём «Борьбу», снова свободное слово рабочей партии раздаётся на этих страницах».
За сентябрь месяц удалось выпустить два номера «Борьбы» — шестой и седьмой.
Дело было поставлено широко; помню, что в связи с типографией приходилось оплачивать от шести до восьми профессионалов, включал сюда ответственного техника, уже не говоря о том, что приходилось оплачивать дорого стоящую квартиру и что на покупку бумаги тратились большие по тем временам суммы. На всё это нужны были деньги, а средств, «добытых мозолистыми руками рабочих», конечно, не хватало.
Тут на выручку приходили с одной стороны финансовая комиссия, а с другой — отдельные чудаки из дипломированной интеллигенции, которые после 1905 года, ни на грош больше не веря в революцию, почему-то всё-таки иногда раскошеливались, давали деньги на поддержку наших изданий.
Что касается финансовой комиссии, то она в большинстве своём состояла из жён инженеров, врачей, адвокатов, и даже жена одного галошного фабриканта была членом нашей окружной финансовой комиссии. Вполне своими людьми, настоящими партийными работниками в этой комиссии были лишь Анна Евгеньевна Арманд-Константинович и Клавдия Михайловна Смирнова.
Анна Евгеньевна, кроме целого ряда крупных услуг, которые она постоянно оказывала окружке, ещё лично много помогала по части финансов, которые у неё имелись, как у дочери фабриканта и вдовы инженера, и которые она в разное время раздала на нужды нашей партии.
Клавдия Михайловна Смирнова, которой уже нет в живых, в партию вступила ещё до 1905 года, сначала принимая участие в финансовой комиссии при Московском окружном комитете, а потом перешла к более активному содействию этой организации.
Будучи учительницей, Клавдия Михайловна всегда стремилась полностью использовать своё легальное положение, превращая свою маленькую казённую квартиру при Филаретовском духовном училище в Москве в постоянное пристанище для нелегальных товарищей, которые находили здесь не только приют, но и самое заботливое к себе отношение.
Когда тайной типографии Московского окружного комитета стала угрожать опасность ареста, единственно надёжным местом, куда можно было спрятать огромную корзину со станком, шрифтом, кипами бумаги и т. д., оказалась казённая квартира в Филаретовском училище.
В такие моменты Клавдия Михайловна, человек в высшей степени скромный и даже робкий по своей природе, проявляла огромное самообладание, выдержку и находчивость.
Снести в опасное место пачку прокламаций, предупредить нужного человека об угрожающем ему аресте, завязать связь с тюрьмой, чтобы от арестованного товарища добыть нужные адреса для восстановления разрушенной жандармами организации, — для таких дел Клавдия Михайловна со своим филаретовским видом, как трунили над нею товарищи, была прямо незаменимым человеком.
Будучи дочерью просвирни и получив образование в этом самом Филаретовском училище, Клавдия Михайловна хорошо знала быт духовенства и, ненавидя всем нутром своим всё поповское, продолжала оставаться на службе в духовном училище с исключительной целью использовать для партии это место, о котором никому и в голову не могло прийти, что там гнездится настоящая: «крамола».
Финансовая комиссия устраивала всевозможные предприятия — вечера, концерты, лотереи, причём эти предприятия в большинстве случаев, за вычетом всех расходов, давали отрицательную величину, но это нисколько не смущало наших революционных дам-патронесс: они покрывали из своих карманов не только дефицит по вечеру, но и малую толику из этого же своего кармана перекладывали и в кассу организации, так как неловко же им было, нашумев своим вечером, ничего не отдавать в организацию. Помню, что жена галошного фабриканта довольно аккуратно выплачивала по 60 руб. в месяц на содержание типографии, а в экстренных случаях можно было истребовать и сверх того.
За этими деньгами приходилось ходить мне лично, такое условие поставила мне эта дама. Помню, что занятие это моё было очень тягостное, потому что жила дама в очень богатой квартире, внизу стоял чрезвычайно важный швейцар, а наверху встречала накрахмаленная горничная, брезгливо снимавшая с меня моё обтрёпанное пальто, после чего надо было пройти по мягкому ковру в шикарную гостиную, куда через несколько минут, шурша своими шёлковыми юбками, появлялась хозяйка и начинала интервьюировать меня о положении дел в партии вообще и в нашей окружной организации в частности.
Каждый раз, когда она начинала так говорить, мне хотелось в ответ задать ей один маленький вопрос, хотелось спросить её: «Какое вам до всего этого дело?». Но так спросить нельзя было, нельзя было лишить окружку такой существенной денежной поддержки.
Впрочем, впоследствии уже, кажется в 1908 г., моя галошная фабрикантша в один прекрасный день заявила мне, что в нас она окончательно разочаровалась, что она в данный момент сильно занята изучением философии, в исторический материализм окончательно изверилась, увлекается эмпириокритицизмом или чем-то в этом роде, а потому больше поддерживать наши большевистские издания и нашу типографию она не намерена.
Здесь уже стало мне совершенно ясно, что мы окончательно вышли из моды и что отныне по части добычи средств для организации нам надо надеяться исключительно на свои собственные силы.
В этот момент невозможность получить от дамы очередные 60 рублей, которыми надо было заткнуть десяток дыр в нашей типографии, была более чем чувствительна для меня; надо было немедленно добыть денег, но тут на счастье Владимир Бобровский, которому фуксом удалось прослужить пару недель ветеринаром на городских бойнях, получил за свою работу около ста рублей, которые я у него немедленно «заняла» и таким образом вышла из затруднительного положения.
В конце 1907 года ЦК нашей партии созвал всероссийскую конференцию в Гельсингфорсе, на которой должны были обсуждаться вопросы в связи с тактикой в третьей государственной думе.
У нас в Москве и в окружке было бойкотистское настроение по отношению к третьей думе, и центральным учреждениям партии пришлось довольно долго уламывать московских работников, покуда они помирились с необходимостью участвовать в выборах; поэтому конференция, на которой главным вопросом был поставлен думский вопрос, как-то мало затрагивала нас.
Помню, когда у нас в окружке надо было произвести выборы на эту конференцию, никому из нас не хотелось ехать. На расширенном собрании окружного комитета с представителями из районов все намеченные кандидаты поочерёдно снимали свои кандидатуры, наконец остановились на двух — либо Наташа, либо я, но Наташа самым категорическим образам заявила, что не поедет, и пришлось ехать мне.
Из Москвы нас выехало: от московской организации Марк (покойный т. Любимов), тогдашний секретарь МК, и кажется Матрёна (Пётр Гермогенович Смидович), от областного бюро Лядов (М. Н. Мандельштам) и Платон (С. Черномордик) и от окружной организации Ольга Петровна — я. Вместе с нами из Москвы выехал делегат от Урала Назар, рыженький, толстенький, остроумнейший товарищ, который своими рассказами в дороге чуть не уморил нас со смеху. В Питере забрали нужные адреса и через Белоостров направились в Териоки. Около Териок на даче в Куоккале жил т. Ленин и весь наш заграничный состав ЦК.
При этой встрече с Владимиром Ильичом и Надеждой Константиновной казалось по внешнему виду, что оба они совсем не изменились, особенно Надежда Константиновна, щеголявшая, кажется, в той самой серой кофте, в которой ходила в Женеве в 1903 году; только у Владимира Ильича чувствовалась какая-то озабоченность, которую он, очевидно, не хотел показывать работникам с мест, но которую мы с болью угадывали, и эту боль хотелось скрыть не только от окружающих, но и от себя самого.
Насколько мне помнится, секретарём ЦК был тогда Теодорович, живший в Петербурге, а технический аппарат ЦК тоже находился в Териоках; там печатался наш центральный орган «Пролетарий», оттуда его транспортировали в Россию два старых товарища: «Пчела» и «Миша с зонтиком» — товарищ Вейнштейн.
В Териоках состоялось предварительное совещание делегатов большевиков, на котором присутствовал и т. Ленин. Из питерских делегатов на этом совещании, кроме Теодоровича, были Полетаев и Михаил Томский, из Польши были Тышко, Барский и Дзержинский, кличка которого была Юзеф, от латышей Данишевский и ещё кто-то, уже не помню, кто именно.
Кроме того, на совещании присутствовали: М. Н. Покровский, А. А. Богданов и проф. Рожков, (бывший тогда большевиком, тов. Гольденберг (Мешковский) и Кнуньянц (Рубен), только что бежавший тогда с поселения, куда он был сослан по делу первого Питерского совета рабочих депутатов.
Совещание это занялось, главным образом, обсуждением вопроса о взаимоотношениях думской фракции с ЦК партии, так как меньшевики явно стремились к независимости, к эмансипации фракции от Центрального комитета партии, и мы, большевики, должны были во что бы то ни стало пронести решение через конференцию, что фракция во всех своих выступлениях обязательно руководствуется директивами ЦК.
На завтра мы небольшими группами выехали в Гельсингфорс, в этот красивый гранитный город, поразивший меня какой-то необычайной чистотой своих улиц. Но этот милый город не особенно любезно встретил нас, и там приходилось жить полулегально, а помещение под конференцию мы получили такое сырое и тёмное, что внешняя обстановка вполне гармонировала с серым внутренним содержанием конференции.
Кажется, на этой конференции одни только меньшевистские и бундовские лидеры (там были Мартов, Дан, Либер и др.) способны были вдохновляться, особенно горячие речи произносил Чхеидзе, и из речей этих ясно видно было, что, мол, сколько ни принимайте здесь резолюций о директивах ЦК, о руководстве его думской фракцией, а мы, фракция, сами себе господа, теперь время наше постепеновское, парламентарное, а не ваше, не революционное.
Ленин во время конференции определённо скучал, и не только Ленин, а и мы, простые работники с мест, большевики, не чаяли, когда конференция кончится, ужасно хотелось вернуться скорей на свою местную работу, которая в тот момент хотя и тоже не отличалась особой яркостью красок, но всё же на ней легче дышалось, чем на конференции.
Помню, как-то в один из дней заседаний в сумерки, во время перерыва, собралась нас небольшая группа делегатов в углу, мы вели частную беседу, шутили, смеялись, мне в тот день нездоровилось, я кашляла, подходит Владимир Ильич и говорит: «Скверно кашляете, надо оставаться за границей на поправку», а когда я ответила, что в Москве сейчас такая зияющая пустота по части работников, что уходить сейчас с работы нельзя, он шутливо сказал: «Погибнешь ты зимой где-нибудь на ветке»...
Кроме вопроса о тактике думской фракции, на конференции дебатировался также вопрос об участии с.‑д. в буржуазной прессе, и в этом отношении, помнится, была принята либеральная резолюция в том смысле, что в буржуазных газетах участвовать нельзя, но в журналах можно, или что-то в этом роде.
Продолжалась конференция несколько дней, в течение которых мы, московские делегаты, ютились у финского социал-демократа, квартира которого меньше всего походила на пролетарскую, а также профессия была у него далеко не пролетарская: он имел свою собственную винную торговлю, что уже совсем нас шокировало.
Обратно с конференции возвращались с большими предосторожностями, поодиночке, на границе, Белоострове, тряслись поджилки, но доехали все благополучно.
Помню, что доклад об этой конференции пришлось мне сделать только на расширенном собрании окружного комитета, а первоначальное предложение объехать районы с этим докладом осуществить не пришлось.
Весь конец 1907 г. до весны 1908 года работа в окружке была труднее, чем где бы то ни было, в районах в работе был застой, копошились Орехово-Зуево, Коломна, Пушкино, а Серпухов был гиблым местом, там было царство Коншиных: как только направишь туда какого-нибудь работника, его немедленно арестовывали.
Во всё это время с громадными трудностями удавалось поддерживать организации на местах, чтобы они не развалились. Некоторое облегчение получилось с наступлением тепла, когда можно было назначать собрания в лесах, летом работа несколько оживилась.
В июле 1908 года была нами назначена окружная конференция, на которой должны были состояться перевыборы окружного комитета. Местом конференции мы выбрали лес далеко от станции Обираловка, по Нижегородской дороге. Лично для меня с этой станцией связывались неприятные воспоминания — я там была арестована летом 1905 г. и, как будто нарочно, что называется «на этом самом месте», суждено было мне ещё раз пережить неприятные минуты.
Собрались с утра, к четырём часам дня больше половины порядка дня было исчерпано; я, сидя на кочке, вела правильную запись речей и принятых постановлений, как раздался тревожный сигнал наших патрулей, через минуту кто-то крикнул: «казаки», все бросились врассыпную. Я во время этого улепётывания попала в болото и в ясный июльский день появилась на горизонте одной из подмосковных дачных станций в своём светлом платье до колен в грязи.
Хотя и понимала я, что в таком наряде обратишь на себя внимание на станции, но укрываться до вечера в лесу я не решилась: представилось, что будет то же, что было в Иваново-Вознесенске, что в лесу нападут казаки, и я предпочла, в крайнем случае, быть арестованной на станции, чем быть избитой в лесу. Но на дачной станции меня не задержали, дали доехать до Москвы и арестовали на Курском вокзале.
Когда привели в жандармскую комнату, там уже сидело 7 наших парней; мы сделали вид, что незнакомы друг с другом: среди арестованных, помню, был Фёдор Богородский, Пётр из Коломны (Козлов). Из сорока человек, бывших в лесу на нашей окружной конференции, было арестовано только 8 человек, наименее ловких, наиболее ловкие и длинноногие сумели удрать.
Таким образом моя работа в окружке летом 1908 г. закончилась обычным финалом — арестом.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: