За долгие месяцы одиночного заключения я окончательно и
бесповоротно решила сделаться партийным работником по профессии. Поэтому на
родину ехала с твёрдым решением: не дожидаться приговора, как предписывало
начальство, а использовав момент, махнуть за границу и перейти на нелегальное
положение.
Ехать за границу было необходимо. Постоянные набеги
жандармов на наши организации не только нарушали всю нашу работу, но и друг от
друга нас отрывали. По выходе из харьковской тюрьмы я была совершенно оторвана
от всех товарищей. Выехать скоро за границу не удалось. Предприятие это было не
из простых. Требовалась большая подготовительная работа. Найти связь для
контрабандного перехода через границу я могла рассчитывать лишь через ближайшую
ко мне витебскую организацию. Но как поднадзорная, я не имела права
передвигаться даже в пределах губернии без особого на то разрешения
губернатора.
Пропадавшие до тех пор в Велиже от безделья два жандармских
унтера очень мне, видно, обрадовались. Поочерёдно стали сидеть на лавочке возле
дома моих родителей. Как ни трогательны были унтеры моего родного городка в
своей первобытной простоте, уйти при таких условиях незаметно было всё же
трудно. Исчезновение моё было бы неизбежно связано с большими неприятностями
для родных. А им и без того достаточно тяжко жилось. Так что решила сбежать не
из Велижа, а из Витебска, перебравшись предварительно туда на законном
основании.
Послала прошение губернатору о необходимости проехать в
Витебск полечиться, ввиду отсутствия серьёзной медицинской помощи в уезде.
Ждать пришлось долго, чуть ли не три месяца. В конце концов получила
губернаторское соизволение перебраться на временное жительство в Витебск. По
приезде туда, сейчас же стала искать путей к переходу через границу. Надо было
раздобыть хоть сколько-нибудь денег. Хлопот было немало. А тут ещё каждый день
мог прийти приговор, меня могли сослать. Из ссылки, конечно, ещё труднее было
бы выбраться, чем из Витебска. Оборудовать поездку удалось мне с большими
волнениями и трудностями лишь к весне 1902 г. при помощи витебских бундовцев
через Двинск в Белосток, где мне должны были дать связи на границу к
контрабандистам.
В Двинске Бунд имел своим постоянным уполномоченным по
организации транспорта литературы и людей через границу, по доставке
организациям принадлежностей для тайных типографий, главным образом станка
бундовки, некоего Каплинского, впоследствии оказавшегося крупным провокатором.
Приезжаю в Двинск и узнаю, что в Белосток ехать мне пока невозможно в связи с
недавним провалом там конференции.
Каплинский через несколько дней дал мне письмо к дочери
какого-то директора завода в Сосновицах. Ей поручалось устроить мой переезд из
Сосновиц в Каттовиц. Моё появление привело девицу в смятение. Она хотя и была
безусловно свой человек, хотела содействовать организации, но слишком была ещё
молода и неопытна, чтобы исполнить такое серьёзное поручение. Главное смущало
нас с нею то, что в Сосновицах (городочке очень маленьком) её все великолепно
знают, а переправить меня на ту сторону границы, в соседний Каттовиц, можно
было только с её паспортом.
Несколько тягостных дней пришлось мне провести в
директорских хоромах в нелепом положении какой-то неизвестно зачем приехавшей к
его дочке подруги из Варшавы. Отчаявшись достать другой пограничный паспорт, я
решила ехать по её паспорту. Провожать меня в Каттовиц поехали два молодых
товарища. Вернувшись в Сосновицы, мои провожатые сообщили о благополучном
исходе дела. Директорская дочка заявила в полицию об утере пограничного билета.
Дальнейшее моё путешествие уже ничем не омрачалось. В самом бодром, радостном
настроении доехала до Цюриха и опять ввалилась в дружески расположенную ко мне
семью Аксельрод.
Наша русская партийная заграница 1902 года имела уже
совершенно иную физиономию, чем в первый мой приезд туда. Тогда, в 1898 и в
начале 1899 года, бросалось в глаза несоответствие между глубиной идейного
влияния, которое оказывала «Группа освобождения труда» на всю нашу российскую
работу, и организационной оторванностью её от этой работы. Правда, вокруг
Аксельрода в Цюрихе и Плеханова в Женеве группировалась уже и тогда часть
русского студенчества. Правда, там уже и в то время осел тонкий слой молодой
эмиграции. Но непосредственной, живой организационной связи с Россией всё же не
чувствовалось. Особенно тягостное впечатление производило большинство основательно
осевших за границей молодых эмигрантов. Посидевши когда-то в России в тюрьмах,
они как бы считали свою миссию по отношению к дальнейшей партийной работе на
родине законченной.
Постоянная действенная организационная связь заграничного
центра с российской работой на местах установилась лишь с 1900 г. — с
появления заграничной группы «Искры» с Лениным и Мартовым во главе. Уже в четвёртом
номере газеты «Искра» была помещена знаменитая статья Ленина «С чего начать».
Статья, посвящённая вопросам организационного строительства партии, явилась как
бы вступлением к вышедшей в конце 1902 году книге Ленина «Что делать»,
сделавшей эпоху в области партийного строительства.
Группа «Искры» к описываемому мною времени (1902 г.),
как известно, кроме правильно выходившей и широко распространяемой в России
газеты того же названия, имела свой очень прочный организационный аппарат. По
плану Ленина имелся прежде всего кадр хорошо подготовленных ответственных
товарищей, так называемых агенты «Искры». Они направлялись редакцией в Россию
для непосредственной работы на местах и передвигались по мере надобности с
места на место. Путём систематической шифрованной переписки и поездок они
держали заграничный центр в курсе всей своей работы и общего положения дел на
местах. Кроме этих высококвалифицированных агентов, успешно проводивших на
местах принципиальную и тактическую линию «Искры», имелись
работники-профессионалы, которые были заняты исключительно техническими
функциями: налаживанием транспорта людей и литературы через границу,
постановкой паспортного дела и т. д.
Вести об «Искре» (столь необходимом тогда для всей партии
центре) дошли до самых отдалённых углов Сибири. К концу лета 1902 года
начинается повальное бегство из ссылки наиболее активных товарищей и
паломничество в Швейцарию, а оттуда в Лондон, где тогда была редакция «Искры» и
где жил Ленин.
Кроме бежавших из ссылки, я встретила тогда в Цюрихе ещё
паломников, только что оторвавшихся от партийного станка (если можно так
выразиться). Это работники, приехавшие за границу по делу на короткое время и
рвущиеся обратно в Россию на живую работу. Товарищи, с которыми наиболее тесно
приходилось общаться в то лето, были: Владимир Александрович Носков (по кличке
Борис Николаевич Глебов), Фёдор Иванович Щеколдин (по кличке «Дядя»). Оба
приехали из Ярославля. Большие патриоты своего северного ткацкого района, они
всё время носились с мыслью скорейшего восстановления разрушенных жандармами
организаций в Ярославле, Костроме, Иваново-Вознесенске. Вера Васильевна Кожевникова
— старый питерский работник, много посидевшая по тюрьмам и собиравшаяся поехать
нелегально на партийную работу в Москву. Пермячка Екатерина — тоже патриотка
своих уральских организаций. Она убедительно доказывала, что больше всего
партийных сил следует направлять на Урал, а не в ткацкий район, как думают
Борис Николаевич и «Дядя». Юноша Наум, которого мы все знали просто Нюнька
(фамилии у него не было), бежал за границу откуда-то с юга и направлялся на
партийную работу обратно на юг, в Одессу. Виктор Копп[1],
не помню откуда бежавший, был направлен впоследствии на границу (на транспорт)
под кличкой «Сюртук». Варшавский сапожник под чужой фамилией — Янковский,
направлявшийся нелегально на работу не то в Лодзь, не то в Белосток.
Со всеми этими товарищами установились какие-то особенно
дружеские, приятельские отношения. Вместе читали, беседовали, делились
впечатлениями и опытом прошлой нашей работы. Толковали о пережитом в тюрьмах, о
жандармских допросах. Но больше всего гадали о ближайших и отдалённых перспективах
русской революции.
Помню, как-то раз пошли мы всем миром в лес гулять. На
обратном пути пили кофе в ресторане красиво возвышавшегося на горе пансиона.
Вечер был необыкновенно хорош. Местность великолепная. Кто-то из товарищей
расчувствовался и в минорном тоне стал говорить на тему о нашей российской
бездомности и о счастливых швейцарцах, имеющих возможность свободно отдыхать в
прекрасных пансионах своей свободной страны. На это Борис Николаевич возразил
своим костромским говором (с ударением на о): «Погодите, погодите, товарищ!
Когда мы свергнем самодержавие, новое революционное правительство в награду за
наши заслуги перед революцией пошлёт нас на отдых сюда в Цюрих, на гору, в этот
самый пансион, где нас, беззубых к тому времени стариков, будут кормить манной
кашкой». Мы много смеялись и невдомёк нам всем было, что все наши рассуждения
являются плодом сплошного недомыслия. Недодумывали мы тогда, что после
свержения самодержавия в России не только нельзя будет нам думать об отдыхе, а
что самая напряжённая работа только тогда и начнётся, что мы добьёмся такой
свободы, которая «свободной» Швейцарии никогда и во сне не снилась, а потому не
будет у неё никакой охоты гостеприимно предоставлять свои пансионы под наш
отдых. У русского революционного правительства не будет никакой нужды искать
пансионы в Швейцарии, потому что в России имеется масса прекрасных мест для
отдыха, и все будут находиться в полном распоряжении революционного
рабоче-крестьянского правительства. Единственно, пожалуй, правильное в нашем
тогдашнем прогнозе было то, что с 1902 до 1917 г. прошло целых 15 лет, срок
достаточный, чтобы у многих из нас действительно выпали зубы.
В августе 1902 года наш тесный кружок в Цюрихе неожиданно
расширился и ещё больше оживился с появлением группы товарищей, бежавших из
киевской тюрьмы. Этот побег был организован «Искрой»; для устройства его в своё
время были специально направлены товарищи в Киев, где известный тогда
жандармский генерал Новицкий собирался учинить над ними суд и расправу, но к
великому разочарованию царского генерала и к великой порче его дальнейшей
карьеры никакого показательного процесса искровцев не вышло, а вышел большой
конфуз и великая жандармская растерянность, что видно из повествования самого
генерала Новицкого в деле № 169 Киевского жандармского управления: «...В
конце прогулочного двора, недалеко от поста часового, находилась висевшая на
тюремной ограде самодельная лестница, свитая из кусков тюремных простынь с
тринадцатью ступеньками, прикреплённая железной кошкой к тюремной ограде,
высотою выше 6 аршин.
Около лестницы висела скрученная из простыней верёвка с
узлами, которая служила подспорьем при взбирании по лестнице. Ступеньки были не
только из простынь, но также из ободьев венского стула и кусков дерева. Затем я
направился в тюремную контору для установления личностей и числа бежавших, но
по дороге встретил господина губернатора, с ним вместе обозрел место побега...
Я обратился к тюремному инспектору Лучинскому... Никто не
знал, кто именно бежал и сколько. Я распорядился о производстве фактической
проверки всех политических арестантов, причём из 64 лиц (51 мужчина и 13
женщин), состоявших по списку к 18 августа, оказалось налицо только 53,
остальные, именно: Иосиф Басовский, Николай Бауман, Иосиф Блюменфельд, Владимир
Бобровский, Макс Валлах (Литвинов), Марьян-Гурский, Левик Гальперин, Виктор
Крохмаль, Борис Мальцман, Бомелев, Плесский, Иосиф Таршис (Пятницкий) — бежали».
Появление в Цюрихе киевских беглецов не только вызвало
естественную радость среди нас, но и целую сенсацию произвело среди швейцарцев.
Газеты описывали этот «отчаянно-смелый побег русских революционеров из царской
тюрьмы». Репортёры гнались не только за самими киевлянами, но и за нами,
общавшимися с ними, назойливо требуя от нас интимных подробностей побега.
Вся наша компания в Цюрихе вместе с киевлянами
группировалась около Аксельрода. Вера Засулич уже жила в Лондоне, в редакции «Искры».
Плеханов, живший постоянно в Женеве, часто приезжал к нам в Цюрих специально
повидаться, побеседовать с российскими практиками, так нас называли в отличие
от заграничников. В своих расспросах о постановке партийной работы в России
Плеханов интересовался всеми деталями, во всё вникая. Так, например, в одном
разговоре со мною лично Плеханов стал расспрашивать, к каким способам мы там на
местах прибегли в целях более широкого распространения наших прокламаций. Не
приходило ли нам в голову использовать для этого общественные бани по субботам
и в предпраздничные дни, когда можно бы тихонько подкладывать листок в узел с
платьем каждому моющемуся в бане? Такой способ распространения наших листков не
показался мне особенно целесообразным. Ведь товарищей, которые в предбаннике
стали бы тереться у чужих узлов с платьем, могли бы просто заподозрить в
воровстве и задержать. Но тронуло меня очень, что такой большой человек, как
Плеханов, постоянно занятый мыслями о партии в целом, находит ещё время думать
об отдельных маленьких, технических подробностях нашей повседневной партийной
работы.
К концу лета наша цюрихская компания начала понемногу
разъезжаться. Первого проводили Бориса Николаевича (Носкова): он, как член
организационного комитета по созыву второго съезда партии, был вызван в
редакцию «Искры». Не без зависти поглядывали мы на товарища, отъезжающего в
Лондон, которому предстояло иметь дело с самим Лениным, о личном знакомстве с
которым некоторые из нас, и я в том числе, тогда только ещё мечтали. Радовались
мы за Бориса Николаевича, что едет он «делать историю партии», как выражались
мы тогда. Едет принимать участие в подготовительной работе того съезда, который
должен окончательно ликвидировать всякие оппортунистические рабочедельческие
шатания и создать ортодоксально-марксистскую партию революционной
социал-демократии по плану «Искры».
В том, что на съезде восторжествует искровское течение никто
из нас ни минуты не сомневался, так как «Искра» в описываемое время фактически
завоевала все организации сколько-нибудь крупных пролетарских центров России.
Только отдельные, небольшие пункты ещё тянулись за экономизмом и «Рабочим делом».
Таким оплотом экономистов был Воронежский комитет. Про него злые языки
говорили, что состоит он из одной девицы, высоко держащей знамя «Рабочего дела»,
и что девица эта — сестра Акимова-Махновца, лидера рабочедельцев. О том, что на
втором съезде нашей партии сама «Искра» даст трещину, которая искровцев
разделит на большевиков и меньшевиков (беков и меков, как называли мы тогда),
что в дальнейшем обозначится примиренческое течение (ни бе, ни ме), к которому примкнёт
Борис Николаевич, обо всём этом мы в Цюрихе летом 1902 г. не думали. Хотя
отдельные слухи и разговоры и доходили до нас, что внутри редакции «Искры» не
всё идёт гладко, что у Ленина с Плехановым бывают стычки, но мы этому большого
значения не придавали, тем более, что в доме Аксельрода приходилось слышать: «Жорж
(Плеханов) капризничает, потому что нездоров, а у Петрова (В. И. Ленин)
тяжёлый характер».
После Бориса Николаевича собрались мы с Верой Васильевной
Кожевниковой ехать: она — в Москву, а я осуществлять мечту Бориса Николаевича и
«Дяди» — восстанавливать связи с Ярославлем, Костромой и Иваново-Вознесенском.
Поездке нашей предшествовали дни своеобразной подготовки. Как у Веры
Васильевны, так и у меня имелись довольно объёмистые записные книжки с десятками
адресов и паролей, которые надо было зазубрить. С собою нельзя было брать ни
одной бумажки, чтобы, на случай провала на границе, никаких путей не давать
жандармам.
Никогда не забуду, как мы с видом гимназисток, шагая из угла
в угол, самым серьёзным образом зазубривали: Кострома, Нижняя Дебря, дом
Филатова, Марье Ивановне Степановой. Пароль: «Мы ласточки грядущей весны». Или:
Москва, Живодёрка, Владимиро-Долгоруковская, аптека, провизор Лейтман. Пароль: «Меня
послали к вам птицы певчие». Ответ: «Добро пожаловать» или что-нибудь в этом
роде. Всё это надо было знать назубок, чтобы искать Нижнюю Дебрю именно в
Костроме, а не в Ярославле.
Кроме этой «теоретической» работы, мы перед отъездом
вздумали проделать ещё одну подготовительную работу — покрасить волосы в другой
цвет. Эта последняя затея совсем не удалась. Вера Васильевна выкрасила свою
светлую косу в чёрный цвет, а всё лицо так и осталось белобрысым. Пришлось ей
смывать краску, а я вовсе не стала краситься.
Через границу мне предстояло ехать по паспорту некоей
австрийской артистки Гедвиг Навотни. Поэтому пришлось израсходоваться на
покупку модного осеннего пальто, шляпки с вуалью и шёлкового зонтика, чтобы
иметь вид настоящей дамы. В борт своего нового модного пальто тщательно зашила
длинный и узкий кусок полотна, на котором переписала присланный мне из редакции
«Искры», написанный Лениным, как говорили мне тогда, листок, который я должна
была передать в Питер для напечатания и распространения по всей России. Содержание
этого листка, к величайшему своему сожалению, вспомнить теперь не могу, хотя
сама перед отъездом из Цюриха переписывала его с оригинала на полотно.
Переход через границу обошёлся не без волнения. Австрийскую
артистку Гедвиг Навотни почему-то решили обыскать на границе. Мне предложено
было «пожаловать» в жандармскую комнату, где дожидалась женщина, которая должна
была всю меня обшарить. Вся эта история с обыском мне не особенно пришлась по
душе. Ведь моё модное пальто было не без греха. Ведь там сидела целая
прокламация. Но, к счастью, оказалось сидела фундаментально. Заставив меня
раздеться донага и даже косы расплести, жандармка никакого внимания не обратила
на повешенное мною на спинку стула пальто и расписалась, что при мне ничего предосудительного
не найдено.
Я так обрадовалась столь неожиданному исходу дела, что
забыла в жандармской комнате свой великолепный заграничный зонт, который, как
мне казалось, являлся как бы завершением всего моего модного туалета «настоящей
дамы». Потеря зонта была для меня чувствительна. Один момент я даже думала
вернуться в жандармскую комнату. Но, остро чувствуя всю свою крамольность, не
осмелилась повторно предстать перед ясные очи жандармов. С грустью оставила им
на память гордость своего модного туалета.
Комментариев нет:
Отправить комментарий