Перед тем как забраться на Кавказ, хотелось повидаться с сестрой,
Розой, которая работала тогда в костромской организации. Но приезд в Кострому
был не безопасен, так как и сама сестра была уже несколько на виду у жандармов,
да и меня могли узнать, вспомнить Пелагею Давыдовну. Поэтому виделись с ней не
в самой Костроме, а в имении Жирославка (в 30 вёрстах от города) у
сочувствовавших нам помещиков Колодезниковых. Под их гостеприимным кровом и
впоследствии приходилось укрываться. Раз даже целую типографию на полном ходу в
Жирославке поместила.
В Тифлис попала в очень тревожное время. Почти за всеми
членами Союзного совета усиленно следила жандармерия. В особо тяжёлом положении
находился работавший там же с полгода (под именем Николая Ивановича Голованова)
Владимир Бобровский. Когда я приехала к нему (жил он в каких-то грязных
номерах), не успели мы двух слов сказать, как ворвался незнакомый товарищ и
волнуясь скороговоркой произнёс: «Хотите верьте, хотите нет, я родственник Саши
(под именем Саши в тифлисской организации работал тогда, совсем ещё
юнцом-гимназистом, теперь покойный тов. Казаров). Пришёл предупредить вас, что
к гостинице подходит полиция. Идут за Головановым. Следуйте немедленно за мною
чёрным ходом и проходным двором в переулок, если хотите спастись!» Мы
немедленно пошли за неожиданным спасителем. Очутившись в пустынном переулке,
разошлись в разные стороны: Голованов с неизвестным товарищем до ближайшего
извозчика, а я тихонько пешком разыскивать других товарищей. Был у меня адрес
учительницы музыки, фамилия которой, кажется, была Аджарова, а в организации её
называли просто Надежда. Эта Надежда в тот же день устроила меня с комнатой в
знакомой ей армянской семье. А к вечеру она сообщила, что Голованов находится в
полной безопасности. Запрятали его товарищи в сакле, на горе Святого Давида, у
своих людей. Там же завтра состоится заседание Союзного совета. На гору пошла в
сопровождении грузина, хозяина сакли, содержавшего в городе парикмахерскую.
Навстречу нам вышла по-восточному одетая молодая женщина, жена парикмахера. На
мой удивлённый вопрос: «Неужели и эта женщина нам сочувствует?», мой
провожатый, погрозив в воздух здоровенным кулаком, воскликнул: «О! посмей она
мне не сочувствовать!».
Сакля — спуск в какое-то подземелье. Своеобразие обстановки
этого восточного обиталища было так необычно! Я растерянно остановилась на
пороге. В облаках табачного дыма стали вырисовываться силуэты чёрных людей,
сидящих за столом и уплетающих жирную баранину. Среди них был Голованов. Все
эти на первый взгляд дикие люди оказались товарищами, членами Союзного совета.
Из членов Союзного совета в Тифлисе тогда пришлось иметь дело со стариком
Цхакая (Миха), которого звали Гурген, совсем ещё молодым Сталиным (Сосо), затем
с покойным Сашей Цулукидзе (он уже тогда был тяжело болен). Запомнилось, что
толковали на этом собрании о тяжёлом положении организации, которая находится
накануне провала, и о необходимости затребовать подкрепление из центра. Решено
было Голованова направить в Баку, а меня оставить в Тифлисе организатором
одного из районов. Гурген — Миха Цхакая — должен был связать меня с районом.
Долго это не удавалось сделать. За ним была слежка. А когда связал меня,
наконец, кое с кем из рабочих, то и за мною стали следить шпики. Из моей работы
в Тифлисе почти ничего не вышло, если не считать двух-трёх небольших рабочих
собраний, проведённых мною, да участия в одном довольно многолюдном собрании
пропагандистов.
Моё неудачное начало в Тифлисе могло бы в ближайшее же время
повести к аресту. Поэтому товарищи нашли наиболее целесообразным
транспортировать и меня в Баку. Там благополучно работал в комитете, проживая
без всякой прописки, бывший тифлисский Голованов, теперь тов. Ефрем, — Владимир
Бобровский. Хозяин его квартиры, бухгалтер Отто Васильевич Винтер, как человек,
нам сочувствовавший, ничего не имел против того, чтобы беспаспортный жилец его
Ефрем обзавёлся такой же беспаспортной женой Ольгой Петровной. Таким образом
приобрела я в Баку оседлость и полное право гражданства. А Ольга Петровна так
привилась ко мне, что в продолжение ряда лет я работала в организации под этим
именем. Даже сейчас многие старые товарищи, особенно московские, продолжают так
называть меня. Бакинская обстановка работы осенью 1904 г. была сложна до
чрезвычайности. На первом же заседании комитета, в состав которого я была
кооптирована, обсуждался вопрос о всеобщей забастовке. Последняя вскоре и
началась. Не успела я осмотреться, как была вовлечена в круг больших событий.
Если прибавить к этому мою плохую ориентировку во всех разновидностях
националистически окрашенных партий, групп и группок Кавказа, то станет ясно,
сколь трудно мне было прямо приступить к работе.
Бакинский комитет имел в своём составе следующих товарищей:
бывший народный учитель, нелегальный профессионал Алёша Джапаридзе и Ваня
Фиолетов (расстреляны в 1918 г. в числе 26 комиссаров, взятых в плен,
после временного падения большевиков на Кавказе); рабочий Монтин (убит из-за
угла черносотенцами во время восстания 1905 года; бакинский пролетариат устроил
тогда товарищу Монтину такие же грандиозные похороны, как московский
пролетариат Николаю Бауману); рабочий с Балаханских промыслов Лифас (по
партийной кличке «Святой»); рабочий-металлист Скоробогатеев, кличка «Пётр
Белогородский»; рабочие грузины: Георгий Рыжий, без фамилии, Георгий Чёрный,
тоже без фамилии; Александр Митрофанович Стопани (кличка «Митроныч»); Николай
Иванович Соловьёв — статистик; Иван Иванович — врач-хирург; Раиса Моисеевна
Шапиро (кличка «Надежда Ивановна») — фельдшерица; Парижер (кличка «Кир») — профессионал-интеллигент;
Владимир Бобровский — Ефрем — профессионал; Александр Бекзадян (кличка «Юрий»)
— студент-технолог; Аветис — приказчик с промыслов.
Работа между членами комитета распределялась следующим
образом.
Ответственными организаторами районов были: в крупнейшем
Балаханском районе — Алёша; в Бибиэйбатском — Пётр; в Городском — Надежда
Ивановна; в Черногородском — Ольга Петровна. Постановкой пропаганды и агитации
устной и письменной ведали товарищи: Соловьёв, Иван Иванович, Юрий, Кир и
Ефрем. Ваня Фиолетов, Святой, два Георгия и Аветис связывали комитет
непосредственно с предприятиями, а Митроныч был секретарём комитета. Из
наиболее видных пропагандистов запомнила Габрилиана (кличка «Сако»), тов.
Арсена, Евлалию Кучковскую, Лидию Николаевну Бархатову. Последняя, заведуя
библиотекой в Балаханах, устроила там нечто вроде клуба, где постоянно
толкалась своя рабочая публика. С комитетом Лидия Николаевна поддерживала
постоянную неразрывную связь. Вообще балаханская библиотека и Лидия Николаевна
имели далеко не маловажное значение для бакинской большевистской организации.
Если партийная работа в Баку осложнялась вследствие пестроты
национального состава и разноязычности нефтепромышленного пролетариата, то было
зато легко в смысле полицейских условий. Бакинская жандармерии почему-то всё
внимание сосредоточивала на уголовном розыске, занимаясь излавливанием всяких
разбойников, почти игнорируя нашего брата подпольщика, предоставляя нам
возможность вести почти открытую работу. Все мы, нелегальные, жили без всякой
прописки, устраивали большие рабочие собрания в машинном отделении промысла, в
рабочих квартирах, у сочувствующих нам из армянской и русской интеллигенции.
Обычно в этих квартирах и дворники были свои люди, в противовес российским
дворникам, которые тогда почти поголовно служили в охранке. Перед самой
забастовкой и во время её Бакинскому комитету приходилось вести отчаянную
борьбу с полуменьшевистской, полуавантюристской группой, тесно связанной с
широкими низами балаханских нефтепромышленных рабочих. Группа эта состояла из
нескольких пришлых интеллигентов-профессионалов и возглавлялась Ильёй
Шендриковым, обладавшим крупным агитаторским талантом демагогической марки.
Горячие речи Ильи и перед забастовкой и во время её дышали ненавистью к
большевикам вообще, к бакинскому комитету в частности. Самую забастовку Илья
Шендриков и его друзья пытались уложить на прокрустово ложе только
экономической борьбы, без всякой политики. За политику главным образом и
доставалось нам от Ильи на массовках. Здесь речи его пестрели такими
заграничными меньшевистскими словечками: большевистское генеральство,
бонапартизм и прочее. Но, прикрываясь меньшевистской фразеологией, группа
Шендрикова была всё же более авантюристской, чем меньшевистской организацией.
Демагог Илья без конца умел на массовках варьировать вопросы о фартуках,
рукавицах и прочих мелких требованиях, выдвигаемых рабочими, не касаясь самой
сущности забастовки. Вследствие этого отсталые слои рабочих уходили с этих
массовок не с прояснённым сознанием об истинном характере происходившей борьбы,
а со стремлением бороться лишь до тех пор, покуда даны будут рукавицы и
фартуки; уходили они также со злобой в душе на нас, большевиков, для которых
рукавицы только частное, а не существо вопроса.
Беда Бакинского комитета тогда заключалась прежде всего в
несколько неправильном, академическом подходе к широкой рабочей массе. Играло
роль и то обстоятельство, что среди нас не было ни одного агитатора, который по
яркости речи сравнялся бы с Ильёй Шендриковым. Запомнилась мне одна массовка в
Балаханах. Алёша и Юрий поочерёдно брали слово и выступали против Шендрикова.
Их часто прерывали неодобрительными выкриками по адресу большевиков, которые
котят требовать вместо рукавиц и фартуков свержения самодержавия. Ушли мы с
этой массовки хотя и не с лёгким сердцем, но всё же уверенные, что не сегодня —
завтра в настроении массовиков наступит перелом в нашу пользу. За это порукой
были объективные условия. В то время, когда Илья Шендриков разводил свою
демагогию в Балаханах, не давая себе труда организационно закрепить своё
влияние на балаханских рабочих, комитет всё больше и больше укреплялся в других
районах, а главное — всецело завладел стачечным комитетом.
Ярко запомнилось ночное заседание стачечного комитета в
глубине двора какого-то причудливого татарского дома, в квартире рабочего из
Городского района. Во дворе, огороженном высоким забором, мы расставили вооружённых
часовых. Полиции не поздоровилось, если бы ей вздумалось забраться к нам в эту
ночь. На этом ночном заседании, где кроме членов стачечного комитета
присутствовали почти все члены Бакинского комитета и активные работники из
районов, были окончательно сформулированы требования забастовщиков как
политические, так и экономические (ни рукавицы, ни фартуки не были нами
забыты). Настроение в эту ночь было приподнятое, боевое. Хорошо была там, в
этой рабочей квартире, несмотря на духоту, от которой с одним товарищем,
представителем от кондукторов городской конки, даже дурно сделалось. Заседали
всю ночь. Рано утром разошлись небольшими группами, чтобы не бросаться в глаза.
Идти пришлось прямо в район, чтобы ни на одну минуту не упускать из виду развёртывающихся
событий.
В свой район — Чёрный город — пошла с рабочими Лукой,
представителем в стачечном комитете от железнодорожного депо, Рыжим Георгием — от
механического завода Левенсона и двумя молодыми рабочими Данилой и Стёпой.
Дельные были ребята, особенно Данила, который выказывал большие организаторские
способности, хотя ему было не больше 17–18 лет. В районе Чёрного города, за
линией железной дороги, где расположены механические заводы, обслуживавшие
промысла, уже с утра царило большое оживление. Повсюду стоял народ и толковал о
забастовке. Когда увидели нас, главным образом Георгия и Луку, которых все
черногородские рабочие знали, как старожилов этого района, то обступили со всех
сторон и очень интересовались выработанными ночью требованиями. Настроение в
районе было очень приподнятое. Одни только бабы брюзжали. А на меня прямо
пальцами показывали, как на бесстыдницу, которая путается не в своё, бабьего
ума, дело. Организованных женщин-работниц я вообще в Баку не помню, за
исключением городских ремесленниц. Женщины, которые брюзжали на забастовщиков,
были жёны рабочих. Они только и знали, что нянчили детей и стряпали для своих
мужей обед; были самыми несчастными в мире существами, которым ничего не дано и
с которых ничего не спрашивается. Поэтому я не обижалась на них, как ни солоно
порой приходилось в районе от жён рабочих. Как-то мало приходило в голову, что
следовало бы вести работу среди них. Работа такая казалась очень уже
неблагодарной. Дела было много, а сил мало, и работа среди женщин, естественно,
откладывалась до лучших времён.
Из рабочих других районов, активная работа которых во время
забастовки особенно запомнилась, были товарищи: Бляхин, которого мы звали «Красная
рубашка» или «Соломончик»; солидных лет сапожник без фамилии, которого мы так и
звали «Сапожник»; питерский рабочий Вишневский и картузник Лейба, умелый
организатор, правая рука Надежды Ивановны. Все они из Городского района. Из
Белого городка помню только ответственного организатора Петра. Из Бибиэйбатского
района много тогда суетился Иван Михайлович Голубев, который являлся
представителем от судоходных рабочих т‑ва «Кавказ и Меркурий».
За время забастовки Бакинский комитет устной агитацией и в
листовках (печатавшихся в нашей отлично оборудованной тайной типографии)
всячески старался внушить широким массам необходимость развёрнутых политических
требований. Агитация эта имела успех. Бакинские рабочие за время забастовки
выросли на целую голову, несмотря на то, что назначенная нами на одно из
воскресений демонстрация была почти сорвана Ильёй Шендриковым: он нарочно в то
утро собрал в Балахонах митинг и так долго говорил, что идти за 10 вёрст в
город балаханским рабочим было уже поздно, а без балаханцев демонстрация не
могла иметь внушительного вида.
Всеобщая забастовка бакинских рабочих продолжалась целый
месяц и закончилась в декабре 1904 г. крупными уступками со стороны
нефтяных королей, объединённых в совете съезда нефтепромышленников. Рабочие
торжествовали. Даже бабы перестали пилить своих мужей; даже они поняли, что
игра стоила свечей. Хоть и пришлось туго во время забастовки, зато добились
сокращения рабочего дня, увеличения заработной платы. Главное добились
признания рабочих, как силы, с которой необходимость заставляет считаться.
Этого сознания своей силы не могли не чувствовать даже самые отсталые, даже жёны
рабочих... Для нас, комитетчиков и активных работников, после целого месяца напряжения
наступило несколько дней передышки. Можно было и выспаться после бессонных
ночей, проведённых в связи с забастовкой.
Вскоре до нас дошли вести о событиях 9 января в
Петербурге. В воздухе вообще чувствовалось дыхание великого 1905 года. Страдная
пора для нас, большевиков, не прекращалась ни на минуту. Не дремали и
охранители самодержавных устоев на Кавказе, не дремал губернатор Накашидзе.
Чтобы разрядить революционную атмосферу, он прибег к излюбленному методу,
широко практиковавшемуся в царской России, — к кровопусканию путём
натравливания одной национальности на другую. Исполнителями своего
разбойничьего замысла Накашидзе избрал представителей татар, как наиболее
отсталых из населяющих Кавказ национальностей. Навербованный кадр головорезов
был вооружён казёнными револьверами-наганами и по указке Накашидзе в определённый
день приступил к убийству армян. Никогда не забуду кошмарных дней, когда
приходилось метаться по городу в погоне за какой-нибудь возможностью проникнуть
в район. Но все рабочие районы — весь источник нашей силы, которую мы могли бы
противопоставить этому чудовищному разбойничанью губернаторских банд, — были от
нас отрезаны. Военные и полицейские посты не пропускали рабочих в город, а
также каждому из нас нельзя было пробраться в район. Безоружные рабочие
волновались в своих районах, но сорганизовать выступление не сумели. Трудно
было с голыми руками идти против вооружённой силы.
В том, что погром организован губернатором (Накашидзе
впоследствии был взорван бомбой, брошенной в него армянскими революционерами),
никто даже из обывателей не сомневался ни на минуту. Лично я видела, как
разъезжал Накашидзе и отдавал какие-то распоряжения полицейским. Я пробиралась
тогда к секретарю комитета Стопани, по дороге встретила пропагандиста Арсена, армянина.
Он взял меня под руку в надежде, что в него не будут стрелять. В женщин на
улицах не стреляли, тем более, что я на армянку не похожа. Женщин-армянок
убивали в домах, когда они пытались заступиться за своих отцов, мужей или
братьев. Почти на всех перекрёстках валялись трупы. У квартиры Стопани
столкнулись мы с группой молодых вооружённых татар. Один из них взялся за
револьвер, а другой остановил его и сказал по-татарски (мне перевёл потом
Арсен): «Не надо его (Арсена) трогать, он идёт с русской женщиной, могут быть
неприятности». Три дня хозяйничали в городе татарские банды Накашидзе, убивали,
грабили. На четвёртый день, насытившись кровью и испугавшись растущего
возмущения рабочих в районах, Накашидзе мановением руки прекратил «национальную
вражду»: устроил комедию примирения — шествие процессии объединённого
татарского и армянского духовенства. После этого шайкам приказано было
разойтись, и порядок был установлен.
После прекращения погрома, возмущение всего населения
вылилось в целом ряде грандиозных митингов в городе и массовых собраний на всех
промыслах и заводах. Опять начались дни величайшего подъёма, который охватил не
только рабочих, а и почти все слои населения. В это время как блестящий
агитатор выдвинулся Михаил Иванович Васильев. Под именем Южина он сыграл потом
видную роль во время вооружённого восстания в Москве в декабре 1905 г. В
Баку настали дни, когда власть совершенно выпала из губернаторских рук.
Накашидзе на первых порах потерял голову, но быстро опомнился и объявил город
на военном положении: у всех застав военные посты, после 7 часов нельзя было
выходить на улицу и т. д. Возбуждение в районах было огромное. Мы стали
готовиться к демонстрации с вооружённым ядром. Стали спешно вооружать рабочих путём
доставки оружия через Персию и другими путями. Вёл какие-то переговоры Алёша
Джапаридзе. Бекзадян суетился по этому же делу. Но в результате получились
какие-нибудь жалкие десятки револьверов. Мне досталось несколько браунингов для
Черногородского района, и надо было их туда сплавить, а у заставы солдаты с
ружьями. Чтобы пронести эти револьверы мимо солдат, я накупила капусты,
моркови, свёклы. Положила на дно корзины револьверы, прикрыла всё это овощами,
одела белый фартук, накрылась ситцевым платком и под видом кухарки, идущей с
базара, благополучно пронесла оружие в район.
В Чёрном городе я работала до начала марта 1905 г.
Затем была назначена секретарём Бакинского комитета. Тут мне пришлось несколько
реорганизовать нашу тайную типографию. Типография была богато снабжена шрифтом,
кассами, частями станков и т. д. Смело можно было построить из этого всего
две типографии, чтобы в случае провала одной сохранилась другая. Не
конспиративна была постановка этого дела на широкую ногу. Поэтому предприняла
выноску и вывозку лишних частей типографии для сохранения их в нейтральном
месте, чтобы открыть новую небольшую типографию в другой части города. Наладить
новую типографию мне не пришлось, вскоре я уехала в Москву, проработав в Баку с
осени 1904 г. по весну 1905 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий