В первых числах апреля я решила сделать небольшой перерыв в
работе, съездить на отдых к матери (отца моего уже не было в живых), где думала
также и легализоваться, так как после октябрьской амнистии, которая покрыла все
мои предыдущие грехи, оформиться, восстановить себя в правах не успела — было
всё время некогда этим заняться.
Дома я предполагала получить паспорт на своё собственное
имя, но не тут-то было.
Наши уездные власти к весне 1906 г. уже вовсе забыли
про царский манифест 17 октября 1905 г., благо от этого манифеста к тому
времени уже остались «рожки да ножки». Приехав к матери, я два дня благополучно
просуществовала у неё, а на третий, когда меня вписали в домовую книгу,
появился почётный эскорт в лице нескольких городовиков со старшим Сидором во
главе, Сидором, знакомым мне с детства, которым пугали маленьких детей,
нарушавших родительскую волю. Городовиков возглавлял усатый, нафиксатуаренный,
чрезвычайно галантный в обращении пристав. Пришли за мною часов в 11 утра,
обыска никакого не произвели, а вежливо пригласили меня «пожаловать» в
полицейское управление, которое у нас помещалось, разумеется, на базарной
площади.
Бедная мать моя пришла в великое отчаяние, причитала мне
вдогонку, что я позором покрыла её голову, что на неё все пальцами будут
указывать, как на мать арестантки, и т. д., но все эти упрёки по моему
адресу нисколько не помешали ей немедленно побежать на базар за покупкой
курицы, которую они в экстренном порядке сварила для меня, очевидно
предполагая, что организм мой сильно потрясён арестом и я очень нуждаюсь в
немедленном диетическом и притом усиленном питании.
По крайней мере, через два часа после ареста, шагая в
запертой комнате полицейского управления в ожидании исправника, который должен
объяснить мне, во имя чего я ему потребовалась, я услышала перебранку за дверью
между усатым околотком, недавно столь галантно передо мною расшаркивавшимся, и
женским голосом, в котором к ужасу узнала голос матери; её отпихивали от двери,
на неё кричали. Я стала усиленно барабанить кулаком в дверь, а когда дверь
открыли, увидела перед собою заплаканную мать с судком в руках и разъярённую
физиономию околотка, который, приятно осклабясь при моём появлении, забормотал:
«Ах, извиняюсь, это, оказывается, к вам, никак не ожидал, чтобы у такой барышни
была такая надоедливая мамаша». Я ответила, что мамаша у меня великолепная,
доказательством служит то обстоятельство, что не успели меня и запереть
хорошенько, как она уже тут как тут, и обед успела для меня приготовить. При
виде меня вполне здравствующей мать моя сразу успокоилась, особенно после того,
как я поела и похвалила сваренную ею курицу, а также уверила её, что никакой серьёзной
опасности мне не грозит.
Через час пришёл исправник, и тут мы с ним в самой мирной
беседе выяснили, что мой арест является просто недоразумением, что он «забыл»
про амнистию, что имеющееся у него предписание задержать меня на случай, если я
явлюсь на родину, относится к старым годам. Предписание это вполне покрывается
амнистией в 1905 году, я могу считать себя свободной и вернуться в отчий дом.
Но после случая с забвением и амнистии я не без основания опасалась, что
уездный исправник может вдруг оказаться способным не только забывать, но и
вспомнить кое-что, либо из другого города могут ему напомнить обо мне, поэтому
решила дольше дома не оставаться, тем более, что из-за нервной атмосферы,
создаваемой вокруг меня матерью в связи с этим злополучным мимолётным арестом,
отдыха никакого не выходило. Тут же бросила я также мысль о легализации,
которая показалась мне теперь совершенно нецелесообразной, так как продолжать
работать под собственным именем, столь скомпрометированным прошлыми арестами и
тюрьмами, всё равно нельзя было бы, поэтому решила опять жить и работать по
чужому паспорту — из своей привычной нелегальной кожи не вылезать. Пробыв у
матери несколько дней, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы приготовить
её к новому своему уходу в неведомую и поэтому столь жуткую для неё даль, я
отправилась в Костромскую губернию, к своей старой приятельнице Елизавете Александровне
Колодезниковой, в свою «вотчину», как мы все укрывавшиеся у Колодезниковых
называли их имение Жирославку, упомянутую мною уже выше. Это имение в течение
ряда лет служило прекрасным санаторием для нашего брата, нелегального; кажется,
во всём мире не было тогда такого уютного, гостеприимного уголка, какой был
всегда уготован для нас в «вотчине» Жирославке. Однако и там пришлось мне
прожить недолго. Костромские товарищи, сильно нуждаясь в работниках и узнав,
что я нахожусь поблизости, вытребовали меня в срочном порядке в Кострому на
работу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий