По возвращении из ссылки я не нашла ни местного московского,
ни областного партийного центра, куда можно было бы заявиться. Из встреч с
отдельными старыми товарищами, из разговоров с ними я уяснила себе, что мы там,
в ссылке, и понятия не имели о том развале нашего партийного аппарата, какой
получился за эти годы хозяйничанья торжествовавшей жандармерии.
В Москве, несмотря на то, что к концу 1910 г. уже
намечался проблеск нового подъёма среди рабочих, планомерной, сколько-нибудь
централизованной партийной работы не велось, и в районах и в центре возникали
отдельные инициативные группы, пытавшиеся восстановить и районные комитеты и
Московский комитет; группы эти неизменно проваливались, особенно тогда, когда
они приближались к моменту создания Московского комитета. Более или менее
правильная работа наша велась в московских профсоюзах, в центральном бюро
сидели наши люди. Энергично тогда работал в союзах М. И. Фрумкин,
живший в Москве нелегально под именем Льва Борисовича Рубина, вскоре, впрочем,
тоже арестованный. Быть может, если бы пойти тогда в район, запрячься в старую
упряжку профессионала-районщика, всё дело представилось бы мне в более
приглядном свете, но перейти на нелегальное положение, чтобы идти в район
работать, я не могла тогда по мотивам чисто личного свойства: у меня был на
руках только-что родившийся ребёнок, больной мальчик, на долю которого
несправедливо выпала расплата за тревоги всей моей беспокойной жизни...
Зимою 1911 года из нашей устюгской ссылки приехал Константин
Стриевский, его удалось втиснуть рабочим на электрическую станцию «1886 года»,
директором которой был тогда Глеб Максимилианович Кржижановский.
Константин вначале тоже был ошарашен московской пустотой по
части партийной организации, но духом не упал и энергично принялся за работу
как на самой станции, так и вне её, занялся собиранием распылённых по отдельным
предприятиям товарищей. В этой работе я содействовала всем, чем могла, при
создавшихся тогда для меня лично тяжёлых обстоятельствах.
Здесь же, в Москве, была тогда Ольга Афанасьевна Варенцова и
старый металлист, хороший мой приятель ещё по работе и Баку в 1904 г. и в
Москве в 1905–1906 гг., Иван Михайлович Голубев. Эти товарищи вместе с
товарищами Аросевым, Тихомировым, типографщиком Борщевским и Дугачевым
впоследствии тоже образовали инициативную группу по воссозданию Московского
комитета, и, когда в конце 1912 года у них дело уже наладилось настолько, что
скоро должна была состояться общегородская конференция для выборов Московского
комитета, вся эта группа полностью до одного была арестована.
Ещё осенью 1911 года я поступила в университет Шанявского,
куда принимали без всяких дипломов и свидетельств о политической благонадёжности.
Толкали меня в университет, с одной стороны, не изжитая ещё
в ту пору мною иллюзия привести, наконец, в систему обрывки своих знаний,
полученных самоучкой, на ходу во время вынужденного перерыва между одной
работой и другой в тюрьме.
Хотелось, чтобы это время, пока я была на положении
легального человека, не пропало даром, хотелось употребить его для получения
правильного образования.
С другой стороны, университет Шанявского был чрезвычайно
удобным местом для деловых встреч с товарищами. Что касается надежды на
получение правильного образования, то в этом очень скоро пришлось
разочароваться.
Лекции Кизеветтера по русской истории, окрашенные в ярко
кадетский цвет; политическая экономия Мануйлова, восхвалявшего гений буржуазных
экономистов, при всяком удобном и неудобном случае стремившегося выругать
Маркса; Вышеславцев, лягавший исторический материализм и на смену ему любовно
выдвигавший какую-то идеалистическую чертовщину, — всё это было не своё,
чуждое, враждебное нам, всё это только раздражало.
Зато университет был хорош с другой стороны — для
обделывания всяких дел по части попыток восстановления московской организации.
Здесь приютилось довольно много старых товарищей как из интеллигенции, так и из
рабочих, но ни одна из этих попыток не обходилась без вмешательства того или
другого провокатора.
Само собою разумеется, что вездесущая и всеведующая
московская охранка не замедлила проникнуть и в университет Шанявского: по
крайней мере мне неоднократно назначали там конспиративные свидания два
знаменитых впоследствии провокатора Поскребухин и Романов, причём и тот и
другой говорили при этом, что лучшего места, где бы можно было поговорить по
партийному делу, чем коридоры университета Шанявского, не придумаешь.
В одном из этих коридоров я имела несчастие устроить
свидание бежавшему из ссылки из Сибири очень славному товарищу Гвоздикову с
провокатором Поскребухиным.
Так как Поскребухин служил в симоновской больничной кассе,
то через него я рассчитывала связать т. Гвоздикова, приехавшего в Москву
на работу, кое с кем из рабочих-симоновцев.
Вскоре после свидания с Поскребухиным т. Гвоздиков
выехал на несколько дней по личному делу в Петербург и там на улице был арестован.
В Петербурге в тюрьме т. Гвоздиков после
непродолжительной болезни (воспаление почек) скончался. До сих пор для меня остаётся
невыясненным вопрос, погиб ли т. Гвоздиков потому, что случайно был узнан
на улице питерским шпиком, знавшим его раньше, или есть тут моя косвенная вина
— не погиб ли он потому, что я невольно столкнула его с провокатором
Поскребухиным.
С Поскребухиным я в дальнейшем познакомила и бежавшего из
ссылки Ивана Никитича Смирнова, пытавшегося тоже восстановить Московский
комитет, а также Московское областное бюро.
Через некоторое время был арестован, конечно, и Иван
Никитич, которого водворили обратно на жительство в Сибирь.
В конце лета 1914 года, уже когда началась война, я связала
с Поскребухиным опять-таки бежавшего из ссылки Арона Александровича Сольца.
Само собою разумеется, что и т. Сольц недолго
просуществовал в Москве и был арестован; само собою также разумеется, что
никому из нас в голову не приходило заподозрить в чём-нибудь Поскребухина,
который так «искренно» всегда скорбел, говорил, что Москва стала каким-то
гиблым местом, ничего нельзя наладить, всё делается известно охранке, да и
аресты эти происходили в разное время и всегда при таких обстоятельствах, что
меньше всего можно было заподозрить в них истинных виновников.
В одном особо укромном коридоре университета Шанявского у
меня был определённый угол, куда от времени до времени приходил, тоже оказавшийся
потом провокатором Романов — Жорж.
Жорж вводил меня в курс последних новостей, полученных им от
нашего заграничного центра, давал мне свежую заграничную литературу, сообщал о
состоянии партийной организации в Иванове-Вознесенске и других городах Московской
области, где ему пришлось побывать, а также, что делается в думской фракции в
Питере и т. д.
Немножко было странно, что такой мало развитый, ограниченный
парень, как Романов, которого я несколько знала по старой работе в окружке,
когда он приезжал из Коломны, с таким важным видом занимается высокой партийной
политикой, странно было и непонятно, но, с другой стороны, думалось, что
побывал Жорж на Капри в партийной школе, подучился, познакомился там с нашими
лидерами, развился за эти годы, а главное, берёт неутомимостью своей в это
глухое время.
И Романов и Поскребухин не были постоянными студентами
университета Шанявского, а поступили на какие-то эпизодические курсы, — кажется,
на курсы по кооперации, чтобы просто быть вхожими в университет.
Той же зимою мне суждено было набрести ещё на одного
провокатора, на провокатора из провокаторов — на Романа Малиновского.
Приезжает из-за границы нелегально мой брат Лазарь Зеликсон
с поручением от В. И. Ленина организовать представительство от Москвы
и Московской области на имевшую состояться за границей в Праге общероссийскую
конференцию, причём на эту конференцию обязательно должен поехать Малиновский,
который уже намечался тогда в кандидаты от Москвы в четвертую государственную
думу.
Помню, что свидание брата с Малиновским состоялось в
Бактериологическом институте Блюменталя у лаборанта Матвея Сегаля. Всё время,
что брат был в Москве, он днём ютился у нас на Большой Екатерининской улице, а
на ночь мы его выпроваживали на ночёвки, каждую ночь в другое место, так как к
нам во всякое время могла заявиться полиция
По прошествии нескольких дней брат, выйдя из нашей квартиры
вечером, был задержан поджидавшими его шпиками.
Хотя брат сразу не назвался (при нём было шифрованное
письмо, которое он заготовил для отправки за границу) и нашей квартиры не
назвал, сейчас же пришли к нам с обыском и, сделав выемку кое-каких легальных
книг, казавшихся им подозрительными, ушли, заявив, что мы с Бобровским
свободны, можем ходить, куда нам угодно, но что в квартире нашей остаётся
засада на неопределённое время. Дождавшись утра, мы с большими
предосторожностями отправились предупредить кого только возможно о засаде в
нашей квартире, в результате чего за все 12 дней, что сидела засада, к нам пришёл
лишь один товарищ, о существовании которого в Москве я не знала, поэтому не
могла предупредить; это был тов. Систрин, впоследствии погибший на фронте во
время империалистической войны.
Засада эта была мучительной штукой: каждый звонок приводит в
трепет, так как думаешь, что идёт кто-нибудь из товарищей — какой-нибудь
приезжий, которого предупредить мы не могли.
Раз в дни засады почтальон принёс письмо, которое я успела
выхватить из рук дежурившего у наружной двери шпика в то время, когда два
дежуривших в комнате околотка дулись в карты.
Заперлась с этим письмом на ключ в своей комнате, письмо
было из-за границы, по содержанию невинного свойства, вроде поклона и
приветствия с пожеланием здоровья.
В моей комнате в ту минуту не оказалась ни лампы, ни спичек,
чтобы проявить истинное содержание письма, а шпик стучит кулаком в дверь, чтобы
я отперла и отдала ему письмо. И пришлось непроявленное, непрочитанное письмо
из-за границы, которое, наверное, было по срочному партийному делу, а то не
стали бы пользоваться таким ненадёжным адресом, как наш, пришлось это письмо
окунуть, в кувшин с водой, скомкать, изодрать на мельчайшие части и после этого
открыть шпику дверь.
Когда я сказала перепуганному шпику, что письма уже нет на
свете и указала на негодные обрывки его, он ещё больше испугался и сам предложил
не говорить ничего начальству — околотку — о происшествии с письмом.
Два раза в сутки в нашу тесную квартиру вваливались четыре
охранных физиономии: две в полицейской форме и две в «партикулярном платье»,
усаживались и начинали «гадать», не идёт ли кто, но никто не шёл, и шпики
подыхали со скуки. Кроме нас в квартире жили две курсистки с Екатерининских
курсов; к одной из них пришла родственница, богато одетая барыня; шпики
задержали её, не пускают уходить домой до установления её личности, а барыня в
отчаянии ломает руки, гордо заявляет, что она не какая-нибудь социалистка, а
имеет собственный дом в Хамовниках.
Один из околотков побежал на телефон и когда выяснил, что
барыня действительно домовладелица, то очень извинялся перед нею за
беспокойство.
Последние дни засада надоела даже околоткам; один из них,
когда пришёл на дежурство, говорит мужу: «Мы с вами, господин Бобровский,
товарищи по несчастью: мы вам надоели, а вы нам надоели, не чаем, когда уже нас
снимут отсюда».
На десятый день засады я пошла в охранку справиться, когда
же, наконец, оставят нас в покое; объясняться пришлось с ротмистром Ивановым,
который сказал; «Вы вот посмеиваетесь над бесцельностью сидящей у вас засады,
думаете, мы не понимаем, что вы успели всех предупредить, сидим и удивляемся
вашему уединённому образу жизни: в течение 10 дней ни один человек (кроме
Систрина) к вам не заглянул. Будем говорить откровенно, вы старая
революционерка, я старый жандарм, мы должны понимать друг друга. Наша засада
имеет огромный смысл, так как мы ждём там вовсе не тех, кого вы могли
предупредить, а именно тех, кого вы предупредить не в состоянии, мы ждём
приезда кое-кого из-за границы, кое-кого из ссылки, и им вашей квартиры не
миновать».
На моё заявление, что мы бросим эту квартиру и уйдём хотя бы
в номер, в гостиницу, жандарм ответил: «Лучше не разоряйтесь — всё ровно пойдём
за вами и в гостиницу». Я выругалась, как могла, и ушла, а через два дня всё-таки
засаду у нас сняли. Через некоторое время я получила свидание с братом в
охранке, в камере, и он скороговоркой успел рассказать мне, что, как видно из
первого допроса, письма, взятого при нём, не сумели расшифровать, и, значит,
никакого судебного дела у него не будет, но что весь допрос носил такой
характер, что жандармам слишком много известно, брат говорил: «У вас тут, в
Москве, что-то не ладно, кто-то предаёт вас».
После истории с засадой за нашей квартирой и за нами очень
сильно следили уже безо всякого стеснения. Летом ожидался «высочайший» приезд
Николая, поэтому к весне стали очищать Москву от неблагонадёжных элементов, «очистили»
Москву и от меня: предложили выехать на время пребывания царя в Москве. Я
уехала в город Алексин, Тульской губернии, откуда вернулась осенью и опять
беспрепятственно водворилась в Москве, возобновив занятия в университете
Шанявского, где продолжала ютиться всякая партийная публика, где мы
пользовались, как ширмой, студенческим обществом взаимопомощи, в правление
которого я была избрана. В это время я познакомилась с Ильёй Цивцивадзе,
познакомилась при курьёзных обстоятельствах. Я давно обратила внимание на этого
студента, в котором почуяла своего, большевика, поэтому решилась обратиться к
нему с предложением помочь мне в сборе денег в фонд легальной большевистской
газеты, на что Цивцивадзе, смеясь, ответил, что давно присматривается ко мне и
тоже решил обратиться ко мне с той же просьбой, так как и он занят таким же
сбором.
Потребность в легальной большевистской газете в Москве была
огромная, особенно после ленских событий, на которые московские рабочие
отозвались рядом забастовок на наиболее крупных заводах. Питерская газета «Звезда»
затем «Правда» читались нарасхват, но в Москве дело с налаживанием своей газеты
шло пока туго. Лишь впоследствии, в августе 1913 г., благодаря
колоссальной энергии, затраченной, главным образом, покойным Николаем
Николаевичем Яковлевым, и в Москве удалось поставить ежедневную большевистскую
газету «Наш путь».
В конце 1912 года или начале 1913 я связалась с Лефортовским
районом, где тогда работал Ломов (Георгий Ипполитович Оппоков) со своей
помощницей Верой Алексеевной Каравайковой, знакомой мне по Иваново-Вознесенску.
Работа в Лефортове стала разрастаться; помню, что
планировали мы насчёт постановки техники, чтобы печатать свои листки, но из
этого ничего не вышло. Главным вдохновителем всей лефортовской работы был очень
известный в Москве, выдающийся рабочий Маракушев, оказавшийся провокатором.
Таким образом и здесь провокатор, четвёртый по счёту.
Вообще по части провокаторов Москва в то время, можно
сказать, побила рекорд.
На протяжении всех этих лет над Москвою висело какое-то
проклятие: все товарищи, бравшие на себя инициативу восстановить Московский
комитет нашей партии, неизменно запутывались в трёх основных чисто московских
провокаторах, как в трёх соснах: Романов, Поскребухин, Маракушев, не говоря уже
о Малиновском, об этом провокаторе не узко-московского, а так сказать,
всероссийского масштаба.
После закрытия газеты «Наш путь» была сформирована редакция
нового будущего еженедельника в составе Ивана Ивановича Скворцова, Валерьяна
Ивановича Яхонтова и Василия Николаевича Лосева.
Эти товарищи предложили мне взять на себя ведение рабочей
хроники, а главное, установить связь с заводами, пользуясь личными знакомствами
со старыми рабочими из районов.
Ранней весной 1914 г. приехал в Москву Малиновский,
пожелавший видеться со мною по неотложному делу. Свидание было назначено в
Газетном переулке, в столовой вегетарианского общества, через служившую там в
конторе Елену Дмитриевну Царик, по мужу теперь Шкирятову.
В конторе говорить было неудобно, и Елена Дмитриевна отвела
нас в столовую, усадила за отдельный столик в углу, заказав для нас два обеда.
Когда мы уселись за стол, Малиновский к удивлению моему стал
говорить очень громко, что у питерских рабочих великолепное настроение, что у
нас здесь, в Москве, спячка, что мы боимся собственной тени и т. д. Я
подумала, что Малиновский человек неделикатный и невнимательный к товарищам,
так как, пользуясь своей депутатской неприкосновенностью, он своим громким,
обращающим на нас внимание обедающей публики разговором ставит меня, очень даже
«прикосновенную», в тяжёлое положение.
Дело ко мне Малиновского заключалось в том, что
предположенный к изданию еженедельник, в котором мне предложили вести рабочую
хронику, будет издаваться им, Малиновским, как депутатом думы, и он хотел бы
дать мне доверенность на ведение этого дела здесь, в Москве.
Я согласилась, мы поехали на Воскресенскую площадь к
нотариусу, где Малиновский выдал мне нотариально-заверенную доверенность на
ведение дела по изданию журнала «Рабочий труд».
На завтра мы опять встретились в вегетарианской столовой,
откуда Малиновский повёз меня в Косой переулок, в сарай закрытой газеты «Наш
путь», где оставались большие запасы бумаги.
Помню, когда в первый раз увидела эти громадные катушки
бумаги, у меня, типичного подпольщика, дух захватило; подумалось, что хорошо бы
хоть одну такую катушечку иметь тогда, когда у нас были свои тайные типографии.
Здесь мой доверитель прочёл мне целую лекцию, как я должна
учесть эту бумагу, чтобы её не разворовали у меня, как забрать из бывшей
редакции «Наш путь» канцелярскую мебель, перевезти её в нашу новую редакцию по
возможности незаметно, чтобы связь «Нашего пути» с новым журналом не сразу была
установлена.
Прошло месяца два-три, покуда был найден «редактор для
отсидки в тюрьме», пока была найдена квартира (в Семинарском тупике, недалеко
от Божедомки); за это время мой «шеф», Роман Малиновский, уже успел сложить с
себя депутатские полномочия, так что в первом же номере «Рабочего труда»
пришлось по этому поводу поместить большую статью (И. И. Скворцова).
Само собою разумеется, что и к журналу прилип Поскребухин в
качестве выпускающего номер. Как я уже говорила, редакция состояла из тройки:
И. И. Скворцова, В. И. Яхонтова и В. И. Лосева, причём
внутри редакции из этой тройки из конспиративных соображений сидел только один
Лосев в качестве секретаря её.
Ещё до выхода первого номера нашего журнала, как только мы
водворились в редакции, стало приходить туда много рабочих с разных фабрик и
заводов: кто корреспонденцию несёт, а кто просто приходит побеседовать,
порассказать, что делается на предприятии.
Эти беседы приходилось вести мне тут за моим столом, над
которым висела от руки написанная бумажка «Рабочая корреспонденция»; около него
постоянно был народ. В то лето была забастовка булочников, и руководители её тут
же у нас в редакции часто и совещались.
Нашими завсегдатаями были товарищи из союза портных:
Сахаровы, муж и жена, Фёдоров. Шивков, приходила и вела впоследствии работу по
распространению журнала Елена Дмитриевна Царик, толкался тогда ещё совсем юнец
Самуил Яковлевич Кроль с приятелем своим Яшей. Каждый день забегал председатель
союза водопроводчиков Турчук и разные представители других профсоюзов.
Все эти товарищи говорили, что в Москве среди рабочих очень
хорошее настроение, и все жаловались, что партийная наша организация плохо
налаживается.
Передовицу первого номера, вышедшего 14 июня 1914 г., о
наших задачах написал И. И. Скворцов, поскольку наш журнал стал
выходить за пару месяцев до империалистической войны.
Нахожу небезынтересным привести заключительную часть этой
передовицы:
«В области
международных отношений журнал всегда станет последовательно разоблачать ту политику
национальной травли, которая несёт узким общественным группам возрастание
барышей, взваливает на народные массы увеличение тяготей налоговой системы и
рекрутчины, расточает общественные производительные силы, тормозит
экономическое развитие и угрожает пролитием потоков народной крови. Национальной
вражде, раздуваемой и разжигаемой своекорыстными группами, «Рабочий труд» будет
противопоставлять международную солидарность труда».
Как только стал выходить «Рабочий труд», мы стали получать
приветствия от рабочих многих фабрик и заводов, так что в номере четвёртом от 5 июня
пришлось поместить следующий список приветствий:
1.
От редакции журнала «Деревообделочник».
2.
От группы торговых служащих.
3.
От рабочих мастерских Занг.
4.
От рабочих заводов Добровых и Набгольц.
5.
От общества кожевников.
6.
От рабочих мастерской Ильина.
7.
От рабочих зеркальной фабрики В. Павлова.
8.
От рабочих зеркальной фабрики Г. Кемна.
9.
От рабочих кондитерской фабрики Сиу и Ко.
10.
От рабочих кондитерской Шульц.
11.
От рабочих фабрики Абрикосова.
12.
От трамвайщиков.
13.
От группы портных в количестве 93 человек.
14.
От группы золотосеребренников.
15.
От группы сапожников и заготовщиков.
16.
От рабочих печатников фабрики Кушнерева.
Вообще вокруг нашего журнальчика создалась такая атмосфера
симпатии, так нужно было московским рабочим своё открытое печатное слово, хоть
и стеснённое рогатками царской цензуры, что никакие грязные провокаторские
лапы, наложенные на него с самого начала Малиновским и Поскребухиным, ничем не
могли ему повредить.
Журнал наш печатался на Малой Дмитровке в типографии «Реклама».
Самые любопытные вещи происходили с попыткой полиции систематически
конфисковывать выходившие номера.
Рабочие типографии сами выносили журнал раньше, чем два
номера его отправлялись, в цензуру, а раз типографщики почти весь отпечатанный
номер перекинули через забор на соседний двор, и оттуда наша публика разобрала
его. В день выхода номера отбоя не было от приходивших с фабрик и заводов
товарищей за своей долей. Поскребухин путался и в дело распространения,
хвастал, что ему везёт: у него никогда не отнимают конфискованных номеров и т. д.
Выноске отпечатанных номеров помогала также приятельница Елены Дмитриевны Царик
тов. Савельева, служившая судомойкой в вегетарианской столовой.
Саша Савельева так трогательно относилась к нашему журналу,
что раз приходит и говорит: «Товарищи, никакой для меня нет работы, чтобы вам
помочь, а впрочем, у вас тут, в редакции, пол очень грязен, дайте-ка я помою
пол», и навела нам такую чистоту, что мы своей редакции не узнали.
Точно не помню, сколько номеров нам удалось выпустить
(кажется, шесть), но хорошо запомнила последний день существования нашего
журнала.
Номер был уже свёрстан, надо было внести какую-то мелкую
поправку, и я пошла в типографию. Там был и Поскребухин, пришедший к
заведующему типографией по хозяйственным делам, сидели, разговаривали, вдруг в
кабинет заведующего входит пристав, посмотрел на меня и Поскребухина и,
обращаясь к хозяину, говорит:
— На основании такой-то статьи, печатающийся у вас журнал «Рабочий
труд» постановлением московского градоначальника закрыт навсегда, немедленно
распорядитесь прекратить печатание.
Как только ушёл пристав, я поднялась, чтобы идти в редакцию
выбрать из ящиков кое-что из материалов и адресов, особенно хотелось извлечь
оттуда статью И. И. Скворцова, с которым у меня был уговор, что я
сама всегда буду следить, чтобы его рукописи не попадались, так как у него
очень характерный почерк, и охранка сразу установит, чья статья.
Но Поскребукин не дал мне пойти в редакцию, вызвался сбегать
скорее, так как у него, мол, более молодые и здоровые ноги и он вообще
проворнее меня. Очевидно, он боялся, что в редакцию пришла уже полиция, которая
меня задержит, а я ему ещё требовалась, чтобы продолжать «осведомлять обо мне».
С доводом, что у него более быстрые ноги, я согласилась, и в
редакцию пошёл Поскребухин, а я пошла домой.
Когда вышла из типографии, там кругом стояли шпики, из
которых два пошли за мною. Я решила пройти пешком весь длинный путь от
Дмитровки до Плетешковского тупика у Елоховской площади, где жила, чтобы
избавиться от шпиков. Шла всё окольными улицами и, наконец, так устала, что
махнула на шпиков рукой, тем более, что журнал всё равно издавался на моё имя
по доверенности от Малиновского, подумала, что они всё равно наверно знают, где
я живу, и пошла домой.
Такую почувствовала усталость, физическую и нравственную,
что только ограничилась звонком по телефону к тт. Скворцову и Яхонтову, с
которыми сговорилась повидаться завтра, когда наметим дальнейший план действий.
Но это завтра, на которое мы отложили наше свидание, было днём
всемирно-исторической важности — это был день объявления империалистической
войны.
Комментариев нет:
Отправить комментарий