Начав работу среди пролетариата, пропагандисты отдались этой
работе целиком и почти совершенно ушли от остальной интеллигенции. Лишь изредка
появлялись они на студенческих вечеринках, чтобы поспорить с представителями
других течений, а главным образом для того, чтобы под тем, либо иным предлогом
произвести сбор в пользу дорогого им дела. На работу среди студенчества они
смотрели теперь, как на пустую забаву.
Широкие слои интеллигентного общества по-прежнему были
враждебно настроены к марксистам, по-прежнему не верили в возможность у нас
рабочего движения, в западноевропейском смысле, и презрительно вышучивали
грубых материалистов, идеологов «желудочных» интересов. Правда, часть молодёжи
уже перестала относиться безразлично к политике — в этом сказалось несомненное
благотворное влияние голодных 1891–1892 гг., приподнявших настроение
публики, — но молодёжь эта предпочитала перенимать средства борьбы у старых
революционеров, а не искать других. Казалось, идеи «Народной Воли» снова
восторжествуют; опять началась раздаваться проповедь необходимости объединения
всей интеллигенции на борьбу с правительством. Она, эта интеллигенция, должна
пойти во все слои русского общества, чтобы расшевелить его и призвав все
недовольные элементы под знамя борьбы с реакцией. — Теперь не время заглядывать
в далёкое будущее, не время говорить о классовой борьбе, о социализме: ближайший
этап все слои общества должны пройти вместе рука об руку, ибо враг у всех один
— это самодержавие. Мы должны свернуть сейчас своё социалистическое знамя,
которое может отпугнуть от нас имущие классы, должны отказаться от проповеди
классовой борьбы рабочих и звать на политическую борьбу всех. За нами пойдут и дворяне, и фабриканты, и рабочие, и
крестьяне, потому что все недовольны, все страдают от политического гнёта.
Таково было знамя, выдвинутое новой организацией,
окончательно окристализовавшейся в 1894 году в партию «Народного Права»[1].
Маркс в предисловии к «18 Брюмера» говорит: «Гегель где-то
замечает, что все великие всемирно-исторические события и личности повторяются
дважды. Он забыл только прибавить: в первый раз они фигурируют трагически, а во
второй — комически, ибо Косидьеры появляются вместо Дантонов, Луи Бланы вместо
Робеспьеров, Гора 1848–1851 гг., вместо Горы 1793–1795 гг., «племянники»
вместо своих великих дядей. Не менее карикатурна и та обстановка, при которой
вышло, так сказать, вторым изданием событие 18 брюмера (coup d'état 2‑го
декабря 1851 г.)». — Если бы Маркс писал эти строки после 1894 года и был
бы хорошо осведомлён в русских делах, он, наверное, дополнил бы этот список карикатурных
вторых изданий великих событий «Народным Правом» — вместо «Народной Воли».
Партия «Народного Права» считала себя прямой наследницей и
продолжательницей политических традиций «Народной Воли». Что же касается
научной подоплёки народоправцев, то о них можно сказать, что «они ничего не
забыли и ничему не научились». Правда, их речи уже пестрят марксистской
терминологией, они всуе цитируют Маркса, но... признают только экономические
взгляды его, отрицая историческую теорию. Эта последняя осталась у них старая: «Мы,
герои, сознательные внеклассовые интеллигенты, подымем знамя, за которым сломя
голову устремятся толпы сытых буржуев, угнетённых и эксплуатируемых рабочих,
спесивых прибалтийских юнкеров и пухнущих с голоду крестьян. Все они
недовольны, и достаточно «нам» дать им лозунг, знамя, разбудить их нашим
альтруистическим примером, нашим геройским подвигом, и они пойдут за нами,
забыв свои классовые, сословные и узкоэгоистические экономические интересы».
Самым могучим средством разбудить спящего мирным сном обывателя считался,
конечно, террор. Террор и... земские петиции — вот два «политических» орудия
борьбы, вот два средства для внесения сознания в народные массы и пробуждения
этих масс. На социал-демократов, не веривших в чудодейственную силу террора и
зло смеявшихся над либеральными петициями и их составителями, народоправцы
смотрели, как на изменников и чуть ли не продавшихся правительству. С своей
стороны социал-демократы противопоставляли трогательному объединению всех
недовольных слоёв русского общества сознательную классовую борьбу пролетариата.
Он один является действительно революционным классом, потому что действительно
заинтересован в коренной ломке существующего политического порядка. Они
говорили, что политическая борьба не отделима от классовой, что наше
правительство не висит в воздухе, что оно защищает фактические интересы
господствующих классов и выражает их волю, их желания. Внеклассовая политическая
борьба, которую рекомендуют народоправцы есть ни более ни менее, как
замаскированное желание буржуазной интеллигенции повторить комедию 1848 года,
стремление руками и жизнями рабочих добиться чисто буржуазной «куцей»
конституции. У нас, в России — говорили далее социал-демократы — действительная
политическая борьба начинается в такое время, когда классовые противоречия
между предпринимателями и рабочими уже значительно обострились, и наша задача —
не затушёвывать эти противоречия, не откладывать выяснение их до послереволюционного
периода, а, наоборот, ещё более обнажать и углублять их. Наше самодержавие
является уже далеко не тем чисто дворянским абсолютизмом, каким оно было в
Германии до мартовской революции 1848 года: оно в значительной степени успело
уже приспособиться к новым буржуазным условиям. Правда, рабочие будут
пользоваться всеми такими случаями, когда правительство, становясь на сторону
одного из господствующих классов (крупных землевладельцев или крупных
промышленников) и нарушая тем самым интересы другого, временно будет делать его
недовольным всем существующим строем, как это было, например, при введении
нового положения о земских учреждениях 1890 г., нового городового
положения 1892 г., учреждения дворянского банка или во время русско-германской
таможенной войны. Но рабочий должен понять, что господствующий класс бывает
недоволен не системой привилегий вообще, а тем, что привилегии оказываются не
ему, а другому господствующему классу. До сих пор наше правительство, обидев
какой-нибудь из господствующих классов, очень ловко умело сейчас же утешить
его. Те свободы, которые необходимы крупной буржуазии, как классу, и из-за
которых она была оппозиционной до 1848 года в Германии и революционной до 1789 г.
во Франции, русская буржуазия или уже завоевала себе без всякой борьбы, или
сумеет завоевать, не входя в острый конфликт с правительством. Революционной
или даже резко оппозиционной наша крупная буржуазия не может быть. Не может
быть революционным — говорили тогда социал-демократы — и наше крестьянство в
целом. Часть его, по примеру западноевропейского крестьянства, будет, по всей
вероятности, постоянно служить оплотом реакции, другая же часть, т. е.
крестьянская беднота, если и выступит, то как стихийная сила для того только,
чтобы спихнуть с себя остатки крепостнического гнёта в виде земского
начальника, круговой поруки, выкупных платежей и т. п., и дальше этого не пойдёт.
Марксисты и тут ссылались на Запад, где в 1848 году крестьяне дружно восстали,
когда восстал город; но когда их специфические крестьянские требования были так
или иначе удовлетворены, они сразу успокоились; они даже стали помогать
правительству против горожан, которые продолжали бунтовать и добиваться
каких-то прав, в то время, как они, крестьяне, уже освободились от феодального гнёта.
Интеллигенция, на которую народоправцы возлагали самые
крупные надежды, и которая, по их словам, «как бескорыстная служительница
народа, должна выдвинуть проект конституции, основанной не на классовых
вожделениях, а на чистых идеалах народного блага, на справедливом сочетании
разнообразных интересов, существующих в государстве, и потребностей самого
государства, как целого», — эта интеллигенция не пользовалась никаким кредитом
среди социал-демократов. Она, по их словам, могла составить проект конституции,
но провести его в жизнь у неё не было ни сил, ни возможности. — Интеллигенция,
как класс, как целое, не существует, а поэтому и выступить в качестве этого
целого она не может. Из её среды может, по примеру 1870‑х и начала 1880‑х
годов, выделиться кучка отдельных личностей, героев, и только, и единственная
тактика, которую в состоянии предложить эти герои — это террор; но, как показал
опыт истории, такая тактика к цели привести не может.
Вообще, относительно террора русские социал-демократы с
самого начала, в противовес группе «Освобождение Труда», заняли определённую
отрицательную позицию. Мы боремся и должны бороться — говорили социал-демократы
— не с отдельными личностями, какое бы высокое общественное положение они ни
занимали, а со всем строем, продуктами которого являются эти отдельные
личности. Каковы бы ни были индивидуальные качества высокопоставленного лица,
оно всё же будет поступать так, как заставит его окружающая среда. Тоже самое
справедливо и по отношению к представителям правительства. Запугать их
террористическими актами и заставить пойти на уступки нельзя, потому что с
какой бы опасностью для жизни ни был связан пост того, либо иного
администратора, всегда, даже после удачного покушения, найдутся желающие занять
этот пост ради тех очень высоких материальных выгод, которые он представляет, и
которые растут в прямой зависимости от опасности. Но главное — террор, при отсутствии
массового движения, не только бесполезен, он прямо вреден. Террористические
покушения «Народной Воли» потребовали от организации всего наличного запаса
материальных средств и отвлекли от организационной и пропагандистской работы
все лучшие силы. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь вспомнить историю Северного
Союза Русских Рабочих. — Нет, не единичным террором будет свергнут существующий
политический строй, а массовым сознательным выступлением пролетариата.
Террористической тактике — орудию борьбы отдельных интеллигентов — героев, — социал-демократы
противопоставляли сознательное массовое выступление рабочего класса. Это
противопоставление вызывало среди народовольцев и массы учащейся молодёжи явное
недовольство социал-демократами, — Что же, по-вашему, сидеть сложа руки и
ждать, пока проснётся классовое самосознание рабочих, которое само по себе,
может быть, ещё и миф, выдуманный марксистами на зло народническим традициям? —
Нет, возражали социал-демократы — не сидеть сложа руки, не ждать, пока проснётся
самосознание рабочих, а принять самое деятельное участие в пробуждении этого
сознания, в создании кадров сознательных вожаков рабочего движения, в
организации рабочих масс. Правда, задача эта далеко не лёгкая, для выполнения
её недостаточно одного «желания быть полезным», недостаточно обладать «революционным
настроением», нужно иметь знания и серьёзные знания. Громадное большинство
нашей «интеллигенции не в состоянии выполнить эту задачу, потому что оно само
несознательно, воспитано по рецепту Кареева, который смотрел на историю, как на
сборник примеров, «что и как следует делать, и чего делать не следует для
народного блага»[2];
эта интеллигенция, конечно, не годится в воспитательницы классового
самосознания пролетариата.
Для того, чтобы возбудить в массах недовольство существующим
положением вещей, достаточно только обладать темпераментом, даром слова и
знанием фактов за последние дни русской жизни. Но возбудить недовольство — этого,
с точки зрения социал-демократов, ещё мало: возбудит недовольство и сама жизнь;
надо, чтобы масса сознательно относилась к окружающим событиям, сознательно
стремилась бы к вполне определённой цели, сознательно участвовала в борьбе, а
не верила бы на слово своим вожакам, что намеченный ими путь наилучший, и не
шла бы слепо за этими вожаками всюду, куда им заблагорассудится её повести.
Наша «интеллигенция» этого понять не могла или не хотела. Ей
казалось, что социал-демократы предлагают ей заняться сначала самообразованием,
затем подождать пока выварится в фабричном котле всё наше крестьянство (нельзя
же начинать с кучкой в какой-нибудь миллион рабочих), потом выждать, когда эти
новоявленные рабочие приобретут классовое самосознание, и только тогда выйти в
бой с правительством. Интеллигенция рвалась в этот бой немедленно, хотела
немедленного применения своих сил и поэтому предпочитала... толковать о
терроре. Мы говорим «толковать», потому что, если не считать детской комедии,
разыгранной группой, связанной с именем авантюриста Распутина, ни одной
сколько-нибудь серьёзной попытки осуществить болтовню о терроре за всё это
время не было[3].
Наряду с разговорами о терроре обычной темой «радикальных»
кругов были анекдоты из высших сфер. Как раз в это время ожидалась смена
царствования. Ни для кого не было тайной, что Александр III при смерти
болен. О личности наследника ходили самые фантастические и нелепые рассказы.
Передавали, например, в виде несомненного факта, что он либерален, тяготится
реакцией и что, как только он вступит на родительский престол, в России
немедленно воцарится эра свободы, немедленно будет дарована конституция.
Под влиянием этих слухов снова ожила и земская «оппозиция»,
совершенно, было, замершая со времён разгрома «Народной Воли». Немногие,
наиболее крайние представители этой оппозиции, состоявшие из так называемого
третьего элемента земства, т. е. земские наёмники, примкнули к партии «Народного
Права»; и, по всей вероятности, отсюда то и вышел столь нашумевший тогда проект
«Основного государственного устава Российской Империи», который широко
распространялся в рукописи среди «интеллигенции» и считался в её кругах верхом
радикализма, несмотря на то, что предлагаемая проектом конституция, по
выражению авторов проекта, «основана не на ломке государственных учреждений», «не
отрицает, а воспринимает те основные политические понятия о царе и народе,
которые господствуют в массах русского населения» и предусматривает даже
возможность введения положения о чрезвычайной охране[4].
Эта «конституция» и должна была служить тем лозунгом, вокруг
которого следовало объединиться всем недовольным слоям общества. Авторы её,
начертав её на своём знамени, подобно Христу, призывали: «Приидите ко мне все
труждающиеся и обремененные, и аз упокою вы!» Чтобы злостные, недоверчивые
марксисты не успели внушить публике, что будущая «конституционная» чрезвычайная
охрана послужит плохой заменой чрезвычайной и усиленной охране самодержавия,
они торопятся убедить, что их «конституция» — самый настоящий товар, что она
отнюдь не является выражением каких-нибудь классовых интересов. — Какие там в
самом деле классы, — у нас их вовсе нет. Есть «народ», который недоволен; есть
бюрократия, которой недовольны, и есть бескорыстная служительница народа — интеллигенция,
знающая рецепт, который всех, решительно всех может сделать довольными. Боже
упаси, чтобы кто-нибудь подумал, будто эта «интеллигентная конституция»
является плодом классовых вожделений господствующих классов. Нет, «в нашем
отечестве невозможна ни дворянская, ни буржуазная, ни клерикальная конституция»,
утверждают авторы её. У нас не может быть классового господства: «средние века
не оставили в России таких элементов, которыми на Западе могли держаться
дворянские и клерикальные конституции, а капитализм не успел ещё закабалить
народ под владычество буржуазии».
Но как ни распинались авторы «конституции», как ни старались
они привлечь все слои русского общества, гарантируя им «громадный простор
героическим усилиям личности, которая в России являлась и является двигателем
прогресса, заменяя работу чуждых русской жизни корпораций и ассоциаций»,
недовольные слои продолжали молча изживать про себя своё недовольство. Не
трогала эта «внеклассовая» конституция и сердца русской буржуазии, несмотря на
обещаемый ею простор для «усилий личности», т. е. на полную свободу от
бюрократических фабричных законов, несмотря на уверения, что «чуждые русской
жизни ассоциации» и после конституции останутся чуждыми для русских рабочих,
особенно если принять во внимание возможность гарантируемой конституцией «чрезвычайной
(внеклассовой, конечно!) охраны». Русская буржуазия, не успевшая ещё, по словам
авторов проекта, закабалить народ, предпочитала закабалять его без
конституционной поддержки «внеклассовых» интеллигентов. Даже либеральные земцы
(не третий элемент, не наёмники, а земские гласные-землевладельцы) и те молчали
и не выражали своего недовольства. Они устраивали обеды, а не либеральные
банкеты, и пили на них за настоящее, а не за будущее.
Только когда ожидаемая смена царствования стала
совершившимся фактом, когда с воцарением Николая II всё русское «образованное
общество» почему-то вдруг решило, что неуклонное шествие правительства к
дореформенным временам должно прекратиться, и молодой монарх вступит на стезю
не отца, а деда, на сцену опять выступили либеральные «освободители». Они снова
извлекли на свет божий свои лежавшие более 20‑ти лет под спудом либеральные
речи и приспособили их к современным обстоятельствам. Речи 1881 года оказались
слишком радикальными. Тогда, ведь, наверняка было известно, что в
правительственных сферах заготовлен не один проект «конституции» (в роде
Лорис-Меликовской диктатуры сердца), поэтому говорить можно было более смело и
открыто, к тому же, в благодарность за дарованную конституцию можно было
предложить свои «либеральные» услуги для борьбы с «крамолой», с которой, по
мнению тогдашних «освободителей», не в силах была справиться одна бюрократия.
Теперь положение было совершенно иное. Крамолу правительство успешно подавило и
без просвещённого содействия либералов, так что предложением услуг соблазнить
его было нельзя, а о каких бы то ни было конституционных планах в
правительственных кругах совершенно ничего не было слышно. Единственное, на чём
можно было строить свои надежды, это была личность молодого монарха, о котором
в обществе ходило столько легенд. Приходилось, стало быть, действовать крайне
осмотрительно.
Только 9 земств решились в своих поздравительных адресах
тонко намекнуть на желательность... не конституции — нет, боже избави, об этом
господа освободители не смели и мечтать, — а того, «чтобы с высоты престола
всегда был услышан голос нужды народной». Они хотели только «возможности и
права для общественных учреждений (т. е. составленных по рецепту 1890‑го
года дворянских земств) выражать своё мнение по вопросам их касающимся, дабы до
высоты престола могло достигать выражение потребностей и мысли не только
администрации, но и народа русского».
Однако, весна либеральных надежд продолжалась недолго. Когда
«русский народ», в лице депутации от земств, устно принёс свои поздравления,
искусно переплетённые с пожеланиями новому императору, он получил ясный и не
допускающий двух толкований ответ относительно земцев, «увлёкшихся
бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах внутреннего
управления», и изъявление непреклонной воли «охранять начало самодержавия так
же твёрдо и неуклонно, как охранял его незабвенный покойный родитель». После
этого ответа дух земской оппозиции снова замер до следующего, более
благоприятного момента.
Всем этим инцидентом наша земская буржуазия ясно показала,
что действительное ограничение самодержавия при наличных условиях, т. е.
при существовании уже классовой борьбы пролетариата, не может считаться для неё
насущным классовым требованием, ради которого можно было бы рискнуть
решительным шагом. Русская либеральная буржуазия не прочь, конечно, была
получить «дарованную» самодержавием милость в виде, например, права от имени
всего «народа» гласно заявлять о своих буржуазных нуждах. Но милость эта должна
быть дарована добровольно. Если требовать силой, т. е. если приняться за
широкую агитацию действительно среди всего народа, то, кто знает, не выставит
ли этот народ, или хотя бы часть его — рабочие, требования, которые пойдут
дальше насущных классовых требований буржуазии?
Если «внеклассовые» интеллигенты очень скоро выловленной без
остатка партии «Народного Права» ещё сомневались в наличности и даже
возможности у нас классовой борьбы пролетариата, то близко заинтересованная в
деле наша промышленная буржуазия имела все основания считаться с реальным
существованием зачатков этой борьбы. В марте 1895 года Общество содействия
мануфактурной промышленности обсуждало в Москве предложение Лодзинского отдела
этого общества о законодательной нормировке рабочего дня. Представитель этого
общества С. И. Прохоров, владелец крупной Прохоровской мануфактуры,
поставил вопрос ясно и определённо. Если сейчас не ввести действительного
улучшения в положении рабочих, то есть основание предполагать, что рабочие сами
примутся за это дело. Большинство фабрикантов с горестью констатировало
возникновение и у нас в России рабочего движения. И для борьбы с этим движением
у буржуазии не было лучшего и более верного союзника, чем самодержавие. Этого
не могли понять «внеклассовые» интеллигенты, но отлично понимали сознательные
представители рабочего класса — социал-демократы.
Как раз в самый разгар либеральных упований и надежд
московские социал-демократы выпустили брошюрку «Насмерть Александра III. В
этой брошюрке, подведя итог реакции, связанной с именем этого императора, они
вместе с тем указывали, что рабочему классу нечего ждать от перемены
царствования. Тот политический строй, который необходим пролетариату, который
действительно может улучшить его положение, дарован
быть не может, он может быть только завоёван. Главными орудиями борьбы
рабочих может быть только развитие классового самосознания и организованность
пролетариата. Только при наличности того и другого можно рассчитывать на
коренную перемену существующего политического строя.
[1]
В числе организаторов этой партии были, между прочим, Марк Натансон и Виктор
Чернов.
[2]
См. Кареев, «Письма к учащейся молодёжи».
[3]
В апреле 1895 г. в Москве на Воробьёвых горах была выслежена группка
интеллигентов, которая на пикнике производила опыты с бомбой. Группа эта была
арестована. Во главе её стоял студент Распутин — явный авантюрист, подавший в
тюрьме прошение о помиловании и выдавший всех своих товарищей.
[4]
К сожалению, у нас под руками не имеется самого проекта «конституции» — и мы
цитируем его по Сватикову «Общественное движение в России».
Комментариев нет:
Отправить комментарий