30 апреля 1895 года Московская организация решается,
наконец, произвести смотр организованным рабочим и сообща отпраздновать впервые
1‑ое мая. До того 1‑ое мая праздновалось в России (не считая Польши) лишь в
Петербурге в 1891 г.[1]
и в Вильне — в 1892 г. В обоих этих случаях празднование носило чисто
кружковой, строго законспирированный характер. Были созваны все более или менее
сознательные кружковые рабочие — в Петербурге человек 200, в Вильне человек
100. Это был своего рода экзамен, годичный торжественный акт для прошедших
социал-демократическую школу рабочих. И надо отдать справедливость, что
говорившие на этих двух маёвках рабочие доказали, что русский пролетариат в
состоянии выделить из своей среды свою собственную интеллигенцию. Сознательные
рабочие показали, что они понимают, каким могучим орудием в их руках является
знание. Наше «оружие» — говорил один из петербургских ораторов[2]
— есть знание исторических законов развития человечества; нам стоит только этим
вооружить себя, тогда мы всюду победим врага: никакие его притеснения и высылки
на родину, заточение нас в тюрьмы и даже высылка в Сибирь не отнимут у нас
этого оружия. Мы всюду найдём поле победы, всюду будем передавать своё знание:
на родине своим крестьянам, а в тюрьмах будем объяснять арестантам, что они
тоже люди и имеют все человеческие права, чтобы они сознавали эти права,
передавали свои знания другим и организовали их в группы.
«В этом залог нашего успеха!»[3].
«...Успех развития и организации рабочих зависит
исключительно от наших знаний и нашей энергии»[4],
— добавляет другой оратор-рабочий.
Рабочие, говорившие на петербургской маёвке, прекрасно
понимают также, что без сознательных руководителей, вышедших из рабочей среды,
невозможно подойти к массе; а таких руководителей должна дать работа в кружках.
Считая, что «в настоящее время нам (социал-демократам) остаётся только
возможность заняться развитием и организацией рабочих», т. е. чисто
кружковой работой, они в тоже время сознают, что скоро наступит время, когда им
придётся свои знания претворить в дело и приступить к активной борьбе за замену
«существующего экономического строя, дающего широкий простор для произвольной
кулаческой эксплуатации, на более лучший и справедливый строй»[5].
Петербургские рабочие уже знают, что путь к социализму ведёт через борьбу с произволом,
борьбу за политические права. В одной из речей намечается уже целая
социал-демократическая программа — minimum[6].
Итак, русский пролетариат в лице петербургских рабочих уже в 1891 году блестяще
сдал свой кружковой экзамен. Московская маёвка[7]
1895 года должна была служить как бы экзаменом в старший класс. Ей пришлось
подвести итог двухлетней агитационной работе московской организации. По замыслу
организаторов эта маёвка должна была уже носить массовой характер и явиться
официальным праздником московского пролетариата. Все более или менее затронутые
пропагандой и агитацией рабочие были заранее извещены о предполагаемом
праздновании 1‑го мая; по всем заводам широко разбрасывались первомайские
листки. Предложение ознаменовать этот день забастовкой отклоняется лишь потому,
что полиции тогда будет очень легко выловить всех сознательных рабочих; надежды
же на то, что к забастовке пристанет вся масса рабочих, у организации не было.
Ввиду этого постановлено было день празднования перенести на воскресенье. Чтобы
избегнуть риска общего провала, на «маёвку» решено было идти не всем, а лишь
нескольким человекам с каждой фабрики или мастерской, по выбору организованных.
Организация употребила все усилия, чтобы ни время, ни место собрания не были
заранее известны полиции. И в самом деле, хотя полиция знала, что
предполагается маёвка, а «шпики» старательно рыскали за всеми наиболее
замеченными интеллигентами и рабочими, пронюхать ей так ничего и не удалось.
На маёвку собралось свыше 250 рабочих, представлявших до тридцати
фабрик и заводов; интеллигентов было человек пять. За городом провели целый
день; там раздавались прокламации трёх родов, и говорились речи
резко-политического характера; а затем вечером, с пением марсельезы и «Дубинушки»,
всей компанией вернулись в город. Эта официальная маёвка 30 апреля должна была
служить прелюдией к настоящей массовой маёвке. На следующий день, 1‑го мая на
всех гуляньях — в Сокольниках, у Новодевичьего монастыря и т. д. рабочие
кучками слушали рассказы тех, кто присутствовал на маёвке, и читали листки,
розданные на празднике.
Слух о маёвке немедленно разошёлся буквально по всему
рабочему населению Москвы. О том, какое сильное впечатление произвёл первый
майский праздник, можно судить хотя бы по следующему примеру. Один
старик-рабочий из мастерских Московско-Курской ж. д., вернувшись с
праздника, созвал у себя соседей и всю свою многочисленную семью, велел одному
из внуков прочесть вслух листок — сам он был неграмотный — и затем со слезами
на глазах стал сравнивать этот листок с манифестом 19 февраля. «Тогда царь дал
волю крестьянам, но воля та только называлась волей. Ничего мы не получили:
землю нашу отняли, а сами мы из крепостных помещика стали крепостными хозяина.
Вот сегодня нас зовут самих воевать за волю, и она будет уж покрепче той; сами
мы добудем её. Я хорошо помню, как читали нам царский манифест. Порадовались мы
тогда — не понимали; только такой радости, как сегодня, я не упомню. Великое
дело, когда понимаешь, что тебе делать нужно, чего добиваться. А мы сегодня всё
поняли. Наше это дело, будем стойко бороться. Пусть каждый, кто понял, скажет
всем... пояснит, и другие поймут. Наше кровное это дело!»
На маёвке было единогласно принято решение немедленно же
приступить к осуществлению самой широкой организации. Проект организации был
выработан центральной группой, а затем постепенно обсуждался и принимался на
целом ряде собраний всеми сознательными рабочими. В этом проекте уже резко подчёркивается
политический характер организации, она должна служить зародышем будущей
политической партии. Относительно касс постановляется, что они должны быть
фабричными, а не разделяться по профессиям. На этом особенно настаивали
представители хуже оплачиваемого труда, в особенности ткачи и прядильщики; они
указывали, что рабочие лучше оплачиваемых профессий должны помогать своим хуже
оплачиваемым товарищам. Решено было взаимопомощь отодвинуть на задний план и
пользоваться ею лишь, как агитационным средством, главная же цель касс должна
быть боевая. Они должны доставлять средства на приобретение литературы, на
помощь арестованным и потерявшим работу, на агитацию, на стачечный фонд, и
только остатки от всех этих сумм могут идти на оказание поддержки рабочим в других
случаях. Последовательно проводилась мысль, что руководство движением должно
принадлежать лишь вполне сознательным товарищам — безразлично, рабочим или
интеллигентам. Предложение одного из авторов устава дать интеллигентам лишь
совещательный голос было единогласно отклонено всеми рабочими.
Организация приняла название «Московского рабочего союза»[8],
но по всему своему характеру, по своим задачам и по способу выполнения этих
задач это был не только «рабочий» союз, а вполне «социал-демократический» союз.
Правда, слово «социал-демократический» было опущено сознательно, но не потому,
что организаторы союза желали сузить свои задачи, скрыть на время свой
социал-демократический характер, а исключительно потому, что были убеждены, что
пропагандировать известную идею во всей её широте можно и без употребления
слов, могущих отпугнуть бессознательную массу. Московские социал-демократы 1895
года считали обязательным для себя с самого начала вести наряду с широкой
экономической и политическую, а также социалистическую агитацию; но вся
предыдущая агитационная практика показала им, что для успешности агитации
выяснение идеи должно предшествовать усвоению определённых выражений, определённой
терминологии. Не упоминая, например, ни слова о республике, ограничиваясь лишь
критикой существующего монархического строя и обличением его порядков,
удавалось в самый короткий срок выработать из слушателей убеждённых
республиканцев. Без всякого упоминания о боге или религии, одним лишь
выяснением господствующих общественных отношений агитаторам нередко случалось
превращать даже самых закоренелых раскольников-старообрядцев в убеждённейших
атеистов. «Наши листки, — говорит С. М., — всегда встречали горячий
интерес в самой серой массе; они были для неё понятны и касались её наболевших
нужд. Благодаря нашей тактике, успешно достигалась и цель политического
воспитания. Один пример развития политического и религиозного сознания,
достигнутого тем, что мы начинали с экономики, я приведу здесь. Один рабочий
говорил мне, что наша тактика сравнительно с прежней народовольческой скорее
приводит к цели — развития политического сознания у рабочего». — «Несколько лет
тому назад, — рассказывал он, — жил я в Туле на оружейном заводе; там один
рабочий стал мне говорить, что царя не надо, бога нет. Я слушал-слушал его, да
как дам ему по роже, да и ушёл от него; а вот как я прочёл ваши листки, то я
понял всё правильно и о царе и о боге». Другой рабочий прочитал брошюру
Плеханова — «8‑ми часовой рабочий день», в которой очень мало говорится о
политике, и после её прочтения тоже стал высказывать самым резким образом
республиканские взгляды, и подобных примеров было много»[9].
Желание не навязывать рабочим непонятную терминологию, а
выяснять самую сущность понятий заставляло революционеров-социал-демократов
употреблять более скромные организационные ярлыки. И этот факт наблюдается не
только в одной Москве. В Петербурге, Киеве, Одессе, Екатеринославе, Вильне в
этот период в названиях организаций точно так же, как и в названиях, выпущенных
или предполагаемых к выпуску органов, мы нигде почти не встречаем эпитета «социалистический»
или «социал-демократический», всюду преобладает эпитет «рабочий».
Исходя из этого, Акимов считает возможным бросить упрёк
деятелям последующего (искровского) периода, что они «даже в именах своих
изданий постарались отграничить себя от «чисто рабочего» дела»[10].
Но этими словами Акимов только лишний раз доказал своё полное непонимание, как «чисто
рабочего», так и социал-демократического дела в особенности. Деятели первого
периода социал-демократической работы, каковым мы считаем время с начала
агитации приблизительно до 1897 г., — вели агитацию социал-демократическую
(а не только «чисто рабочую»), и с благоговением относились к тому, что
подразумевается под словом «социал-демократ», большинство же деятелей
следующего периода (самым типичным хранителем традиций которого Акимов остался
и до сих пор), всуе упоминая эпитет «социал-демократический», на самом деле
вели лишь «чисто рабочую», т. е. тред-юнионистскую деятельность, которую
они наивно смешивали с социал-демократической. Но об этом речь будет ещё впереди.
Мы остановились на Московской организации более подробно,
потому что считаем её самой типичной для первого периода социал-демократической
работы. Движению в Москве, особенно благоприятствовало то обстоятельство, что в
течение трёх лет работу здесь вела одна и та же группа интеллигентов и
передовых рабочих. Эта группа начала свою деятельность с кружков и довела её до
широкой массовой агитации и попытки сорганизовать всю поднятую агитацией массу.
В том же духе велась работа и во всех остальных местах России. Правда, не всюду
удавалось совершить весь путь, пройденный в эти годы Москвой, но намечен он был
везде один и тот же: развить классовое сознание рабочих масс и сорганизовать
распропагандированных рабочих. Развитие социал-демократической мысли шло
параллельно с ростом стихийного рабочего движения. Каждый из этих двух факторов
влиял на другого, и сам подвергался его воздействию.
Под влиянием стихийной борьбы рабочих на почве экономических
нужд, кабинетный марксизм превратился в социал-демократизм; в свою очередь
социал-демократические идеи, попав на благотворную почву страшного гнёта, в
котором жил рабочий класс, в значительной мере способствовали превращению
стихийного искания выхода из этого угнетённого положения, которое нередко принимало
самые уродливые формы (в роде погромов, фабричных бунтов и т. п.), в
сознательное, организованное стачечное движение. «В это время (1895 г.) — читаем
мы в брошюре «Рабочее движение в Иваново-Вознесенском районе» — среди
ивановских рабочих (ткачей) ещё существовала деревенская вера, что есть высшее
начальство, которое покарает и казаков, и губернатора за устроенное ими
побоище. Среди некоторых групп рабочих подымался вопрос об отправке жалобы к
московскому генерал-губернатору, даже были намечены депутаты, но эта попытка не
осуществилась. Через два года после этой стачки не было даже разговора о
каких-либо генерал-губернаторах или великих князьях, как о защитниках рабочих.
Ивановцы уже доросли до мысли, что против их врагов — фабрикантов у них нет
защитников, ибо на законные и справедливые требования рабочих правительство
всегда отвечает прикладом, нагайками и пулями»[11].
«До последнего времени — говорит другая брошюра «Рабочее
движение в Екатеринославе» — рабочее движение в городе Екатеринославе носило
чисто стихийный характер. Будучи
явлением последних 2–3 лет, это движение ещё не успело создать передового слоя
рабочей интеллигенции, который мог бы взять на себя организацию рабочей массы
на борьбу против эксплуататоров и руководительство этой борьбой. Между тем,
алчность наших южных горнопромышленников не знает пределов. Миллионные
дивиденды создаются путём обсчитывания тёмных и невежественных рабочих, путём
громадных штрафов, смешения подённой и поштучной платы и тому подобными
уловками. Неудивительно, если при таких условиях столкновения между рабочими и
администрацией заводов нередко сопровождаются убийствами, поджогами,
разрушением машин и зданий. И лишь за самое последнее время, под влиянием
пропаганды и агитации социал-демократической рабочей интеллигенции, эта борьба
начинает принимать всё более сознательный и организованный характер»[12].
Уже стачка в Порту в Петербурге, стачки на
машиностроительных заводах в Москве, Виленская стачка поражают своей выдержанностью,
мирным, но энергичным отстаиванием своих интересов; это уже стачки
наступательные, стачки за улучшение своего положения, стачки против попирания
своего человеческого достоинства.
Сознательное стачечное движение достигло своего апогея
весной 1896 г., когда в Петербурге сразу, как один человек, забастовали
около 40 тысяч рабочих и продержались свыше трёх недель. Эти 40 тысяч рабочих
выступили не только для того, чтобы улучшить своё собственное положение: в них уже есть сознание, что они борются за
улучшение положения всего рабочего
класса. И это сознание является несомненным результатом предыдущей работы
социал-демократов[13].
«Усилия петербургских социал-демократов, — как сообщают в 1896 году русские
делегаты Лондонскому международному социалистическому конгрессу, — не пропали
даром: брошенные семена дали богатую жатву. В среде рабочих создалась
атмосфера, насыщенная духом недовольства и протеста. При таких-то условиях
возникла и разрослась колоссальная (на русскую мерку) стачка почти всех
петербургских бумагопрядилен, — стачка, сыгравшая крупнейшую роль в истории не
только петербургского, но и всего русского рабочего движения.
Как известно, русские промышленники, не без приятности
приютившиеся под сенью русской протекционной системы, все, без исключения, «патриоты
своего отечества», пользующиеся всякой оказией для выражения своих
верноподданнических чувств. «Патриотами» явились они и во время недавних
коронационных торжеств. Их «патриотизм», однако, быстро иссяк, когда дело дошло
до реальных, хотя и незначительных жертв, когда дело коснулось их туго набитого
кошелька. Почтенные представители русской промышленности, по крайней мере,
многие из них, наотрез отказались удовлетворить требования рабочих,
настаивавших на получении платы за коронационные дни, которые они «прогуляли»
не по собственной вине. Такой отказ получили, между прочим, рабочие, так
называемой, Екатерингофской мануфактуры, расположенной на одной из окраин
Петербурга. Рабочие этой мануфактуры обратились за помощью к другим
бумагопрядильням и послали к ним своих делегатов. Рабочие целого ряда
бумагопрядилен горячо отозвались на этот призыв; было постановлено
представителям разных фабрик собраться на сходку и формулировать общие для всех
бумагопрядилен требования. В конце мая состоялось в Екатерингофском парке
собрание делегатов; присутствовало на нём человек сто — явление совершенно
необычайное для Петербурга и поражающее всякого, хотя немного знакомого с
полицейским режимом русского государства. На этой сходке под открытым небом
были выставлены общие требования всех занятых в бумагопрядильнях рабочих; они
были затем формулированы в прокламации, изданной «Союзом» и распространённой в
огромном количестве по всему Петербургу. Затем началась стачка.
Приводим текст этой прокламации, подписанной «Союзом» 30 мая
и озаглавленной:
«ЧЕГО ТРЕБУЮТ РАБОЧИЕ ПЕТЕРБУРГСКИХ БУМАГОПРЯДИЛЕН».
Мы хотим,
1. Чтобы рабочий день у нас везде продолжался от 7 час.
утра до 7 час. вечера, вместо теперешних от 6 ч. утра до 8 ч.
вечера;
2. Чтобы обеденное время длилось полтора часа и таким
образом, весь рабочий день продолжался 10 1/2 час.,
вместо 12;
3. Чтобы расценки везде были повышены на одну копейку и, где
можно, на две коп. против нынешних;
4. Чтобы шабашили по субботам везде одновременно в 2 часа;
5. Чтобы хозяева самовольно не останавливали машин и не
пускали их в ход раньше времени;
6. Чтобы заработок за первую половину месяца выдавали правильно и вовремя, а не
оттягивали;
7. Чтобы было сполна заплочено за коронационные дни.
В течение нескольких дней стачка охватила 17 бумагопрядилен,
вскоре примкнули ещё 4, и, таким образом, за ничтожными исключениями, все
петербургские бумагопрядильни прекратили работу. В стачку вовлечено было от 30
до 40 тысяч рабочих.
«Впечатление от стачки получилось потрясающее. Петербургское
буржуазно-чиновничье общество, ошеломлённое неожиданным для него явлением, задавало
себе вопрос: неужели и у нас на Руси есть рабочий вопрос? Неужели и у нас
проснулся беспокойный дух пролетария, не дающий спать «гнилому Западу?» В
особенности в недоумение приводило петербургского обывателя необычайное
спокойствие, дисциплина забастовавшей массы рабочих. Патрули казаков и
усиленные патрули полицейских передвигались в рабочих кварталах среди пустынных
улиц, на которых не было даже слышно обычного шума и гама. Там, где собиралась
толпа, и говорились речи, единичные призывы к насилию встречали отпор со
стороны сознательных рабочих. Толпа была спокойна, когда тот или другой местный
полицейский чин обращался к ней с речами, выхвалявшими заслуги фабрикантов,
якобы в поте лица своего трудящихся на общую пользу. Изумлённый Петербург в
первый раз заговорил о рабочем движении: стачку обсуждали, её защищали, на неё
нападали, о ней толковали все, она у всех была на устах, даже у тех, кому
впервые приходилось обращать внимание на подобного рода вопросы. А
представители власти между тем не теряли времени; созвано было экстренное
собрание фабричного присутствия, на котором обсуждался вопрос, что делать:
министр финансов конфиденциально сообщил фабрикантам о готовности правительства
поддержать их; градоначальник обращался к рабочим с печатными воззваниями, тон
которых заметно понижался по мере того, как стачка затягивалась, а рабочие
продолжали сохранять спокойствие, на зло и удивление полиции. Положение
становилось угрожающим. Стачечное настроение заразительно. Ходили слухи, что
рабочие Путиловского и некоторых других металлических заводов не сегодня — завтра
бросят работу, — а это было равносильно увеличению числа стачечников ещё на
несколько десятков тысяч. На писчебумажной фабрике Варгунина было неспокойно.
На Александровском чугунном заводе рабочие уже забастовали; но начальство
поспешило их успокоить, пообещав выполнить их требования. На огромной резиновой
мануфактуре ходили листки, вызывая волнение. Нужно было покончить со стачкой,
во что бы то ни стало. Тем более что — неслыханное дело! — из-за стачки сам царь откладывал свой торжественный въезд в
Петербург»[14].
Сознание, что петербургские рабочие борются за улучшение
положения всего рабочего класса, заставило многих рабочих пойти на помощь своим
борющимся товарищам. Помощь выражалась в отчислениях из заработков на поддержку
стачечников. Такие отчисления и сборы в пользу петербуржцев происходили
повсюду, где только имелись организации, и где только этим организациям было
известно о стачке — газетам было строго запрещено сообщать о забастовке какие
бы то ни было сведения, и правительственное сообщение о ней появилось лишь
после её окончания. Московский союз выпустил, например, в это время две
прокламации, в которых приглашал московских рабочих оказать товарищескую
поддержку своим петербургским братьям, борющимся за интересы всего рабочего
класса в России.
Характерны также стачки железнодорожников в Москве, которые
тоже совпали с коронационным временем[15].
Выбор момента стачки и включение в число требований — требования уплаты за
коронационные дни придавали этим стачкам характер политического протеста.
Распоряжение министра путей сообщения немедленно удовлетворить все требования
рабочих (волновались главным образом мастерские) показало, что и само
правительство поняло политический характер волнений и поспешило уступками
заглушить протест в зародыше. Когда-нибудь из архивов департамента полиции
будут извлечены показания рабочих, массами попавших в 1895–1896 г. в
тюрьму, и из этих показаний можно будет увидеть, насколько тогдашние рабочие
проникнуты были социал-демократическим сознанием, и как ясна для них уже тогда
была связь между политикой и экономикой.
В Москве во время летних провалов 1895 года была захвачена
почти вся организация, в том числе все интеллигенты и самые передовые рабочие.
Но, несмотря на это, рабочие, у которых совершенно порвалась всякая связь с интеллигенцией,
и которые совершенно лишены были поэтому возможности добывать нелегальную
литературу, всё же продолжают революционную работу: сами пишут листки, сами
печатают их в легальных типографиях и тысячами распространяют по Москве и
окрестностям, устраивают, наконец, сходки, на которых присутствует по нескольку
сот человек. Оставшиеся без интеллигентных руководителей рабочие не меняют
тактики, не отказываются от «политики». В своих прокламациях и на сходках они
продолжают вести, как экономическую, так и политическую агитацию. Этот факт
показывает, что работа социал-демократов не пропала даром и постановка её не
была искусственной. Идея необходимости политической борьбы отлично привилась в
рабочей среде, по крайней мере, в тех её слоях, которые были вовлечены в круг
агитационной деятельности социал-демократов. «Как на яркий признак пробуждения
сознания русского рабочего класса — говорится в докладе русских делегатов
Лондонскому конгрессу — укажем, наконец, на тот интерес, с которым читаются
нашими рабочими все попадающие в русские газеты известия о движении
западно-европейского пролетариата; на празднование первого мая, которое
происходит на тайных собраниях русских рабочих, и на те приветствия, с которыми
рабочие Петербурга и Москвы обратились в нынешнем году к французскому
пролетариату по поводу празднования памяти Парижской Коммуны. На общей могиле
борцов Коммуны, на кладбище Père-Lachaise, между другими многочисленными
венками были также венки от русских рабочих Москвы и Петербурга и от еврейских
рабочих организаций западной России»[16].
Конечно, что касается широкой массы рабочих, то она, хотя и набрасывается с
жаром на социал-демократическую литературу, но понять все, о чём говорится в выпускаемых социал-демократами листках и
прокламациях она далеко ещё не может; она вылавливает из них лишь то, что
является для неё или, верней, кажется ей наиболее близким.
Как мы уже указывали, с переходом к широкой массовой
агитации социал-демократы все были согласны между собой в том, что агитация эта
должна исходить из ближайших нужд данных рабочих. В этом отношении, несмотря на
оторванность и разобщённость первых социал-демократических организаций, царило
полное единодушие. Ни с принципиальной, ни с тактической точки зрения
разногласий между работавшими в Москве, Петербурге, Екатеринославе, Одессе,
Нижнем и других местах не было. Задача и план её выполнения у всех были одни и
те же; вопрос мог быть лишь в способе проведения плана.
Массовое движение рабочих, эпидемия забастовок, их
организованный сознательный характер, слухи о громадных сходках, о праздновании
первого мая, наконец, литература, в особенности местная агитационная литература
— всё это заставило наше правительство обратить усиленное внимание на рабочих.
В рабочую среду отправляются целые кадры шпионов, которые появляются всюду: на
фабриках, на заводах, в трактирах, на гуляньях, пролезают даже в кружки и на
сходки. Но главные усилия жандармов направляются прежде всего на интеллигентов.
В городах марксисты наперечёт; они известны департаменту полиции по прежним
выступлениям на студенческих и других интеллигентских вечеринках. Их
арестовывают, причём прежде всего попадаются не приставшие к активной работе
марксисты-теоретики, а потом уже и более опытные в конспирации практики — социал-демократы.
С 1895 года начинаются массовые аресты социал-демократов в
Варшаве, Лодзи, Москве, Петербурге, Иванове-Вознесенске, Нижнем,
Екатеринославе, Одессе, Вильне, Белостоке, Самаре. Аресты эти продолжаются
почти непрерывно. Арестовывается масса рабочих, а среди них в первую голову
самые сознательные, самые активные. Громадное большинство социал-демократов «первого
призыва» оказывается в тюрьме[17].
Жандармы и прокуроры хвастают, что им удалось в корне задушить всё
социал-демократическое движение, но при этом они с удивлением констатируют, что
с рабочим движением справиться было не так-то легко. На допросах московский
товарищ прокурора Лопухин[18]
признавался, что, приступая к дознанию, он и не предполагал, что
социал-демократы, несмотря на существование усиленного сыска, так много успели
сделать. Его поражала также высокая степень развития простых рабочих; некоторых
он даже заподозрил в том, что они интеллигенты, скрывающиеся под видом рабочих.
Несомненно, однако, что правительство, которое тратило целые миллионы на
организацию сыска и шпионаж, и которое почти всю Россию держало на положении
усиленной охраны, всё же совершенно проморгало начало массового
социал-демократического движения. Когда же оно спохватилось, движение это
успело уже пустить глубокие корни. Рабочий класс уже выдвинул свою собственную
интеллигенцию, которая теперь вступала в спор с прокурорами и жандармами,
пытавшимися доказать арестованным рабочим, что они являются лишь пушечным мясом
в руках интеллигенции. «Для нас, рабочих, свобода нужна, как хлеб, как воздух»,
ответил на допросе в Москве один из простых неграмотных ткачей. — «Без свободы
слова, без союзов нам жить нельзя», заявил другой ткач. — «Обвиняемые являются
личностями в высшей степени подозрительными, — пишет в своём заключении прокурор
Одесской судебной палаты Б. Ю. Витте, братец известного «братца»
рабочих С. Ю. Витте, — очевидно способными проявить преступную
деятельность в будущем. Чернорабочие, простые каменщики по ремеслу, они видимо
интересуются и занимаются вопросами, совсем несвойственными лицам этого класса
и доказывающими известное опасное направление их образа мыслей»[19].
И за интерес к «несвойственным» им вопросам, каменщиков на 5 лет отправляют в
Восточную Сибирь.
И надо отдать справедливость компании Зубатовых, Лопухиных,
Пирамидовых и других — ей удалось нанести жестокий удар социал-демократическому движению. Я подчёркиваю слово «социал-демократическому»,
потому что на стихийном росте рабочего движения разгром если и отразился, то
лишь в обратном смысле. Благодаря массовым арестам и последовавшим за ними
массовым высылкам затронутых движением рабочих семена этого движения проникали
во все места и захолустья России, всюду будили недовольство угнетённой массы и
вызывали её к протесту в виде забастовок. Но так как далеко не все из
высылавшихся в то время рабочих были настолько сознательны, чтобы, призывая к
стачкам, суметь, без помощи литературы и вполне сознательных товарищей,
выяснить связь между борьбой экономической и борьбой за конечные цели рабочего
класса, то роль их свелась главным образом лишь к расширению и углублению
стачечного, чисто-рабочего движения. В этом отношении ими сделано очень много.
Заглушить разросшееся вширь рабочее движение не могла уже никакая сила в мире;
оно стало неизбежным и всеми признанным фактором русской жизни. И это с
очевидностью подтверждали всё продолжавшиеся массовые провалы рабочих.
Но если, как мы видим, рабочее
движение в общем не пострадало, то нельзя того же сказать о социал-демократичности этого движения.
Потеряв почти всех своих руководителей, рабочее движение неминуемо должно было
пойти по линии наименьшего сопротивления, далеко не всегда совпадавшей с тем путём,
по которому вели движение социал-демократы. Масса рабочих видела несомненный и
непосредственный успех стачечной борьбы и понимала, что успех этот,
выражающийся в улучшении их положения, зависит от солидарности их выступления
против капиталистов; но та цель, которой руководились социал-демократы,
призывая их к этой борьбе, отодвигалась всё дальше и дальше. Благодаря всё ещё продолжавшемуся
расцвету промышленности, страшно быстрому и, казалось, нескончаемому поглощению
капиталом резервной армии труда — никакая государственная сила не могла уже
помочь капиталистам противостоять натиску рабочих. Постепенно вырабатывалось
убеждение, что экономическое движение рабочих вовсе уж не так непримиримо с
существованием политического бесправия, как это проповедовалось до сих пор. — Ведь
вот, несмотря на каторжные законы против стачек, стачки всё-таки продолжаются,
и правительство не в силах помешать этому; оно вынуждено мириться с постоянным
нарушением им же самим изданных законов, потому что у него не хватает
физической возможности арестовывать и ссылать всех принимающих участие в
забастовках рабочих. Несмотря на каторжные законы, стачка стала почти легальным
явлением русской жизни; а разве точно таким же образом нельзя легализировать
необходимые для рабочего дела свободы союзов, собраний и печати? Такого рода
рассуждения нередко стали раздаваться со стороны средних, вовлечённых в
агитацию рабочих, упоённых стачечными победами, и в особенности после
опубликования закона 2 июня 1897 г. об ограничении рабочего времени.
Введение этого закона рельефно обнаружило победу рабочих.
Подъём промышленности и непрерывная горячка, повторяю, могли лишь содействовать
укреплению только что приведённого взгляда. Благодаря повсеместным стачкам
рабочий день сокращается далеко за пределы, установленные июньским законом,
заработная плата повышается; рабочие, не удовлетворяясь этим, требуют и
добиваются отмены унижающих человеческое достоинство обысков, замены грубого
обращения на «ты» более вежливым — на «вы», изгнания нелюбимых мастеров и
т. д. Результаты победы налицо; и вот стачка мало-по-малу приобретает
значение цели самой по себе. Из одного из
средств классовой агитации на почве ближайших экономических нужд за
достижение конечного социалистического идеала, она превращается в единственное могучее средство улучшения
положения борющихся рабочих.
После блестящего, прямо поразительного успеха
социал-демократической мысли и господства её над стихийными стремлениями
рабочей массы, приблизительно с 1897–1898 годов начинается период
приспособления социал-демократов к стихийному движению. Из руководителей массы
и сознательных выразителей стремлений и настроения передовых сознательных
рабочих новое поколение социал-демократов становится выразителем мало
сознательных средних рабочих. «Подавление сознательности стихийностью — говорит
Ленин в своей брошюре «Что делать» — произошло тоже стихийным путём. Это кажется каламбуром, но это — увы! — горькая
правда. Оно произошло не путём открытой борьбы двух совершенно противоположных
воззрений и победы одного над другим, а путём «вырывания» жандармами всё
большего и большего числа революционеров — «стариков» и путём всё большего и
большего выступления на сцену «молодых» В. В.[20]
русской социал-демократии. Всякий, кто — не скажу, участвовал в современном русском движении, а хотя бы
только понюхал воздух — превосходно знает, что дело обстоит именно так»[21].
До 1895–1896 года социал-демократами-руководителями были
интеллигенты и рабочие, прошедшие основательную теоретическую школу в борьбе с
народниками и в пропагандистских кружках, а практическую — в организации
агитационной работы. Они выросли вместе с движением, и каждый шаг делался ими
на основании всего предыдущего опыта, в строгом согласии с принципами научного
социализма. Их же заместители были люди, только что пришедшие к движению и в
большинстве случаев миновавшие строго выдержанную школу пропагандистских
кружков. Своё политическое воспитание они получили в массовой агитации, из
листковой и брошюрочной литературы. Медленный темп развития начала 90‑х годов
сменился теперь лихорадочным ростом движения. Активный работник, не успев ещё стать
сознательным социал-демократом, попадает в тюрьму или ссылку. Работа активного
работника за очень редкими исключениями продолжается в среднем не более 3–6
месяцев. Провал следует за провалом, и после каждого из них состав организации
совершенно меняется, а с ним вместе меняются и традиции. О последовательной,
систематической работе не может быть и речи. Всем некогда заниматься теорией,
некогда готовиться к практической роли руководителя. Теория оказывается в загоне,
её поглощает практика. Сознательность поглощается стихийностью. Все торопливо,
лихорадочно живут лишь сегодняшним днём.
[1]
Празднование организовал кружок Бруснева, Красина, Афанасьевы, Шелгунов,
Бабушкин, Норинский.
[2]
А. Бабушкин.
[3]
Первое мая 1891 г. Четыре речи рабочих. Женева, 1892. Стр. 1–2.
[4]
Первое мая 1891 г. Четыре речи рабочих. Женева, 1892. Стр. 13.
[5]
Первое мая 1891 г. Четыре речи рабочих. Женева, 1892. Стр. 8.
[6]
Первое мая 1891 г. Четыре речи рабочих. Женева, 1892. Стр. 8–10.
[7]
Организовали её Лядов, Поляков, Бойе, Хозицкой, Муралова, Дурново, Карпузи.
[8]
Т. е. фактически санкционировала уже существующий с 1893 г. союз.
[9]
«Текущий момент», «На заре рабочего движения в Москве», стр. 12.
[10]
Очерки развития социал-демократии в России, стр. 95, примеч.
[11]
Женева, 1900 г. Стр. 17.
[12]
Женева. 1900 г. Стр. 2. Здесь работу начали Мунблит Григорий Мандельштам,
Лейтейзен (Линдов), А. Н. Винокуров и рабочие Кац, Файн, Мазанов,
Смирнов.
[13]
Руководил работой В. И. Ульянов, работали Мартов, Крупская, Радченко,
Щелгунов, Бабушкин, Норинский, Фишер, Крыжановский, Ванеев, Запорожец и др.
[14]
«Доклад, представленный делегацией русских социал-демократов Международному
рабочему социалистическому конгрессу в Лондоне в 1896 г.». Изд. «Союза
русских социал-демократов». Женева. Стр. 10–13.
[15]
Руководила работой группа Колокольникова.
[16]
«Доклад, представленный делегацией русских социал-демократов Международному
рабочему социалистическому конгрессу в Лондоне в 1896 г.». Стр. 20.
[17]
С 1894 по 1896 г. возбуждается 726 политических дел; по этим делам к
ответственности привлекаются 3 531 лицо. В это число вошли лишь те лица,
которые подвергались взысканию, в так называемом, судебно-административном
порядке; масса же рабочих, высланных за это время в Сибирь, северные губернии и
на родину полицейско-административным или охранным порядком, сюда не вошла.
[18]
Впоследствии директор департамента полиции при Плеве. Здесь, вообще, следует
заметить, что правительство щедро вознаградило всех тех шпионов, прокуроров и
жандармов, которые вели первые социал-демократические дела. Укажем хотя бы,
например на Зубатова, Лопухина, Гуровича, Пирамидова, Васильева и Гандера; все
они очень быстро сделали карьеру и вышли «в люди».
[19]
«Из рабочего движения в Одессе и Николаеве». Женева 1900 г. Стр. 8.
[20]
В. В. Воронцов — лидер оппортунистов-народников.
Комментариев нет:
Отправить комментарий