среда, 1 марта 2017 г.

Глава XVI. Причины разномыслия среди практиков социал-демократов.

Развиваясь и расширяясь, социал-демократическое движение естественно принуждено было постепенно утрачивать то однообразие в настроении и ходе мыслей своих членов, которое наблюдалось в начале работы.
При кружковой деятельности крупного разномыслия между отдельными социал-демократами быть не могло, не было его и при первых шагах агитационной работы. Как мы говорили уже в первой части нашего труда, «единство плана и единство действия обусловливалось единством материала, над которым приходилось работать, и единством орудий производства, т. е. имеющейся в распоряжении групп легальной и нелегальной литературы». Но, по мере развития движения вширь и вглубь, это положение должно было измениться. Широкая работа среди масс предъявляла работникам всё новые и новые задачи. Горизонт окружающей жизни становился шире, сама жизнь сложней. Исчезло и однообразие в подготовке. Как мы уже видели, наряду с выдержанной нелегальной социал-демократической литературой начинает приобретать всё большие права гражданства литература легальная, вульгаризированный марксизм. В ряды действующих социал-демократов начинают всё более и более проникать лица, воспитанные на этой более доступной литературе. Если раньше, во времена самой ожесточённой борьбы с народничеством, каждый марксист говорил одним и тем же языком, независимо от того, к какой группе он принадлежал, и в каком городе он получил своё социал-демократическое воспитание, то теперь уже не то: ход мыслей практического участника уже начавшегося широкого фабрично-заводского рабочего движения какого-нибудь крупного центра, вроде Москвы или Петербурга, должен уже сильно разниться от хода мыслей практического участника работы среди ремесленников Вильны или Минска и ещё более не совпадать с ходом мыслей работника не-промышленного города (Орла, Казани), в котором нет и следа ни фабрично-заводского, ни ремесленного массового движения, где деятельность поневоле вынуждена не выходить за рамки чистой кружковщины, и притом интеллигентской кружковщины. Ход мыслей социал-демократа-практика, ставшего социал-демократом именно благодаря своему личному участию во всей черновой подготовительной работе среди рабочих, должен уже сильно расходиться с ходом мыслей социал-демократа, вовлечённого в социал-демократизм уже прорвавшимся потоком рабочего движения, бьющими всем в глаза внешними проявлениями этого движения.
Для того, чтобы понять всю неизбежность разномыслия среди социал-демократов 1897 года, необходимо серьёзно вдуматься и ясно представить себе конкретную обстановку тогдашних условий работы, всю ту оторванность отдельных кружков друг от друга, положительную невозможность более или менее правильно делиться опытом, установить общую традицию работы. Петербургский кружок социал-демократов, например, работает 2–3 года. Он сам развивался вместе с развитием рабочего движения, становился социал-демократическим кружком благодаря работе, именно, среди петербургских рабочих; вместе с ними он постепенно, в самом ходе работы вырабатывал определённые нормы, вместе с ними вступил в типично петербургское массовое движение. Венцом работы этой группы лиц является учреждение Петербургского Союза Борьбы за Освобождение Рабочего Класса. Вскоре после организации Союза кружок инициаторов почти целиком проваливается. Его место не остаётся пустым. Быстро организуется новый кружок. В этот кружок входит, допустим, только что приехавший из Вильны работник. Он привёз с собою свой собственный опыт, свою собственную традицию работы. Он стал социал-демократом, работая, именно, среди еврейских ремесленников. Эта работа наложила на него своё вполне определённое клеймо. Он видел, как его метод работы там, в Вильне, блестяще оправдывал себя, дал прямо поразительные результаты; понятно, что попав в новый город, он прежде всего апеллирует к своему личному опыту, к опыту своего кружка, своей организации.
Правда, такой приезжий, проработав некоторое время при новых условиях, постепенно знакомясь с ними, в конце концов приспособился бы к ним; но беда в том, что жизнь не ждёт, работа требует его немедленного участия; немедленно же по приезде он должен окунуться в самую гущу, сейчас же, например, написать прокламацию, пойти на сходку, в кружок или на организационное собрание. Прокламация пишется, и она невольно носит отпечаток столь близкой и знакомой автору среды, но чуждый и непонятный для данной массы оттенок. То же самое происходит с ним и в организационном собрании и в устной агитации.
Допустим теперь, что после разгрома Петербургского Союза состав его пополняется — наряду с практиком, виленцем, практиками — москвичом, туляком и казанцем. Все они одинаково с виленцем опытные работники, но каждый из них прошёл свою школу, имеет свои традиции работы. Москвич, предположим, работал при условиях почти полного отсутствия в организации «интеллигенции». Успех московского движения он объясняет, именно, этим отсутствием интеллигентов, тем, что там почти вся главная агитационная и организационная работа велась сознательными рабочими. Он привык относиться с презрением к «интеллигентщине», и это презрение начинает возводить в принцип. Конечно, его точка зрения должна казаться дикой какому-нибудь практику из Тулы. Там работа не успела ещё выйти за пределы кружковой деятельности, вся тяжесть работы лежала исключительно на интеллигентных пропагандистских силах; там энергичная интеллигентская группа создала для кружковых рабочих чуть ли не социалистический университет, который доставлял кадры сознательных социал-демократов рабочих в крупные промышленные центры. Ещё более дикой должна будет казаться точка зрения москвича казанцу, воспитанному в организации, не успевшей выйти за пределы чисто интеллигентских кружков, который благодаря этому не может себе конкретно представить действительно существующего сознательного, не требующего интеллигентской опеки рабочего.
Когда каждый из этих практиков работал в своём углу, он, за редкими исключениями, не сталкивался вовсе с опытом других мест, с практикой других кружков. Все, кого он видел, все, с кем ему приходилось встречаться, в общем и целом мыслили так же, как он. Различия в образе мыслей в пределах одного кружка могли обусловливаться лишь исключительно индивидуальными, чисто субъективными особенностями того или иного лица: большим или меньшим запасом знания одной и той же литературы, большей или меньшей впечатлительностью, большей или меньшей способностью реагировать на одни и те же события. Теперь жизнь сталкивает его с представителями иной практики, прошедшими иную школу, воспитавшимися в иных условиях работы. Нет времени разобраться, какая из всех различных, столкнувшихся вместе практик наиболее практична, наиболее подходяща для данных новых условий работы. В действительности этот вопрос в большинстве случаев и не ставится вовсе, дело решается не в этой плоскости. Обыкновенно происходит одно из двух: либо вновь сформировавшийся кружок принимает тактику наиболее энергичного работника, независимо от того, является ли этот работник представителем московского, виленского или казанского течения, либо же, — если в одном и том же кружке столкнутся более или менее равные по силе и по личной энергии представители двух разных течений, непоколебимо убеждённые в правоте своих взглядов, — каждый начинает проводить свою тактику до поры до времени в рамках одной и той же организации, а затем, если практическое применение различной тактики не сгладится жизнью, происходит раскол, образуются конкурирующие друг с другом организации.
Расколу часто способствует остальной состав организации. Исторически сложившиеся, вполне спевшиеся организации, как мы видели, почти все были разгромлены во время провалов 1895–1896 годов. Разгром коснулся не только интеллигенции, но и в очень сильной степени сознательных рабочих. Больше всего пострадали наиболее активные организации крупных промышленных центров. На время громадное большинство наиболее активных и сознательных работников было вовсе изъято из обращения, рассажено по тюрьмам. В это время ряды выбывших из строя активных работников пополняются, с одной стороны, приезжими из других мест социал-демократами, которые до того никакого участия в работе не принимали, или, в лучшем случае, исполняли ту или иную вспомогательную, второстепенную функцию. Своего критического опыта у этих последних нет, и тем не менее, участвуя вместе с приезжими практиками в обсуждении пригодности того или иного практического приёма, они по чисто субъективным мотивам давали перевес тому или иному направлению. Я подчёркиваю, что предпочтение того или иного направления принималось и не могло не приниматься иначе, как по чисто субъективным мотивам, потому что разница между всеми тогда намечавшимися направлениями в то время была не принципиальная, а, если можно так выразиться, только количественная, сводившаяся к той или иной оценке имеющихся в наличности сил. Для всех практиков было идеалом повести дело так, чтобы во главе работы стояли по преимуществу сознательные рабочие. Весь вопрос сводился именно к оценке имеющихся на лицо рабочих; одни считали их достаточно сознательными, чтобы руководить движением, другие были более осторожными и предпочитали продолжать выработку сознательности, а пока руководить самим. Понятно, что более осторожными оказывались не увлекавшиеся старые практики. Они на опыте познали разницу между стремлениями и наклонностями сознательного, социал-демократически выдержанного рабочего и стремлениями и наклонностями всей рабочей массы вообще, и только что извлечённых из этой массы, уже затронутых агитацией, но не ставших ещё сознательными средних рабочих в частности. К сознательным рабочим эти старые практики относились, как к вполне равным себе. Их участие в руководстве движением они считали не только желательным, но и прямо необходимым. Интеллигентные же неофиты этой разницы не понимали. Лишённые всякого практического опыта, они вносили в свою работу идеализацию всякого рабочего, своего рода «культ» рабочего, сильно напоминающий культ «мужичка» кающимися дворянами народнического пошиба. Как раз эта, не успевшая ещё окончательно отделиться от родной интеллигентской среды, молодёжь с ярым презрением относилась к «интеллигенщине» и рабски преклонялась перед всем, что делает, что говорит и чего желает «рабочий». Исходя из этого культа, молодёжь эта и явилась горячей защитницей полной и самой широкой «самодеятельности» рабочих, совершенно не желая в то же время считаться с их подготовкой к социал-демократической самодеятельности.
Точно так же дело обстояло и со всеми остальными спорными вопросами. В громадном большинстве случаев ещё совершенно отсутствует принципиальное обоснование спорной точки зрения. Нет ещё литературной обработки выдвинутых жизнью тактических и организационных вопросов. Всё дело сводится к коллективному или личному опыту уже работавших.
В Москве работала, например, одна активная группа, которая, проработав 3–4 года, в 1895 г. провалилась. «Затишье, наступившее после августовского погрома, продолжалось недолго. Уже в октябре того же года возникает новый интеллигентный кружок, который старается восстановить дело своих предшественников»[1]. В первой части мы подробно останавливались на истории этого первого московского кружка, мы видели, что, приступив к массовой агитации, он завёл самые широкие связи с рабочими и отчасти успел уже организационно закрепить эти связи. Новому кружку приходилось начинать дело сначала, связи благодаря провалу утрачены, зародыш организации исчез. На первый план вновь приходится ставить пропагандистские кружки. Центральный комитет Московского Рабочего Союза в только что цитированном отчёте объясняет причину эту «тем, что: 1) имея мало связей с рабочими, он только ею и мог заниматься, и 2) после августовского погрома чувствовался такой недостаток в опытных и энергичных руководителях из среды самих рабочих, что вопрос о пропаганде приобрёл чрезвычайную важность»[2]. Но вот, мало-по-малу выплывают старые связи на 28 крупных заводах, отыскиваются распропагандированные прежней организацией рабочие, и под их давлением «занятия начали принимать скорей агитационный характер: на них старались быстро создать активного участника в движении, хотя бы это и шло в ущерб его основательности»[3].
Многолетний опыт первой московской организации, выработавший практику одновременного параллельного существования пропаганды и агитации, для её преемников пропал даром. Сначала они занимаются исключительно одной пропагандой, затем очень скоро забрасывают её вовсе и вдаются в противоположную крайность — одну агитацию. Вот, что читаем мы в конце отчёта за зиму 1895–1896 года: «В ночь с 10 на 11 ноября были арестованы 23 интеллигента и 30 с лишним рабочих. Второй погром, хотя и меньший по размерам, произошёл ровно через месяц с 9‑го на 10‑е декабря. Кроме того, между этими двумя погромами был целый ряд единичных арестов. Несмотря на эти погромы, московское движение растёт и развивается, требуя всё более и более интеллигентных сил. К сожалению, в Москве в них чувствуется большой недостаток»[4]. Так кончается один отчёт, а вот начало следующего, помещённого в той же книжке «Работника». Этот отчёт касается деятельности Московского Рабочего Союза за декабрь 1896 г. и январь 1897 г., — «Московское движение за последние месяцы отличается двумя особенностями. Первая — это почти полное отсутствие вмешательства в него интеллигенции; вызвано оно отчасти тем, что беспрерывные аресты не дают ей возможности слиться с движением, отчасти же тем, что, желая держаться старого способа действий, она оказывается бессильной руководить движением и принуждена постоянно идти в его хвосте (курсив мой М. Л.)., Вторая особенность, о которой мы упомянули выше, — это борьба за сокращение рабочего дня, охватившая все московские заводы и переходящая в последнее время на фабрики»[5].
За два месяца радикально изменился состав «Союза» традиционная связь между новым и старым составом Союза исчезла. Небольшие остатки старого направлений чувствуют и отстаивают необходимость не забрасывать окончательно кружковую работу. Но агитационная работа при усилившемся стачечном движении требует всех наличных сил организации. Пропаганда уже считается анахронизмом, отстаивающие её характеризуются, как «идущие в хвосте» движения. Очевидно, что во главе движения теперь уже стоят те быстро сфабрикованные агитацией «активные участники в движении» — интеллигенты и рабочие, «активность» которых по словам первого отчёта шла в ущерб их основательности.
Мы остановились на московском отчёте, который охватывает период приблизительно в два года. За это время массовое движение разрослось страшно быстро, а между тем организация потерпела три почти полных провала. С каждым провалом работа совершенно прерывалась, и каждому новому составу характер работы приходилось вырабатывать каждый раз сызнова. Всё зависело от немногих уцелевших от погрома работников и от вновь привлечённых к работе. При таких условиях взаимные недоразумения и даже расколы становятся неизбежными. Особенно богата по части расколов и межгрупповых распрей хроника петербургского движения. Попытаемся по данным Акимова хотя бы только перечислить все группы, работавшие в Петербурге и существовавшие одновременно в период 1895–1897 годов. «Наряду с «Союзом Борьбы» в это время работала в Петербурге группа «Молодых»[6]. «Весною 1896 г., кроме двух групп, действовала также группа, ведшая своё происхождение от группы рабочих Невского завода... и ещё одна организация, создавшаяся около одной воскресной школы»[7]; затем «группа 4‑го листка»[8]; «молодые в свою очередь распадались на две группы — назову их А и Б, которые обе не ладили со стариками... Уже летом (1897 г.) сложилась группа рабочих «Рабочая Мысль», осенью же образовалась «группа технологов», вышедших из союза»[9]. И все эти группы, — а мы убеждены, что список их далеко не полон, — то сливаясь, то опять раскалываясь, действуют одновременно, часто на одном и том же заводе, среди одних и тех же рабочих, и при том каждая из этих групп от времени до времени то частично, то целиком проваливается и, таким образом, сама, быть может, не раз меняет свою физиономию. «В ночь с 8‑го на 9‑е декабря 1895 г. произошли аресты членов обеих групп. Аресты продолжались весь декабрь и январь 1896 г. и частью в феврале. Союз Борьбы пострадал особенно сильно, потому что его членов забрали сразу, хотя и не всех; аресты же молодых растянулись, и те, кого взяли позже, успели передать дела вновь привлечённым лицам. Поэтому работа с января 1896 г. легла преимущественно на группу «молодых»... через два месяца события заставили всех работавших в С.П.Б. социал-демократов действовать сообща; это объединило их, и с осени они выступили, как единая организация, принявшая старое имя Союза Борьбы»[10]. Затем опять произошли провал и раскол. Летом 1897 г. «во главе ослабленного разгромом Союза формально стояли не те товарищи, которые руководили борьбой 1896‑го и начала 1897‑го года, а «старики», члены Союза Борьбы 1895‑го года»[11]. И так далее без конца. Всё это происходит далеко не в одном только Петербурге; в каждом городе, где ведётся интенсивная работа, мы наблюдаем то же самое. Чем шире разрастается движение, тем чаще происходят аресты и массовые провалы, тем слабее становится связь между вновь вступившими в работу и старыми работниками; растёт разноголосица между отдельными членами организаций, а с нею множатся и поводы к расколам и взаимным недоразумениям. С другой стороны, чем меньше подготовленными к работе, вообще, оказываются новобранцы движения (а мы знаем, что благодаря «легальному» — вульгаризированному марксизму, а также отсутствию возможности более или менее продолжительной работы, подготовка практиков в это время сильно хромала), тем более неизбежной становилась возможность раскола...
«У нас есть много людей, — говорит Плеханов, — называющих себя социал-демократами и не усвоивших себе даже азбуки современного социализма. Этим и объясняется господствующая у нас теперь неразбериха, благодаря которой скоро можно будет с уверенностью сказать, что там, где встретятся два русских социал-демократа, наверно окажется три социал-демократических партии»[12]. Плеханов писал эти строки в 1900 г. Русские практики ясно сознавали эту неразбериху уже в 1897 году. Уже тогда, встречаясь друг с другом, два социал-демократа невольно задавали каждый себе вопрос: да действительно ли социал-демократ мой собеседник? Эта разноголосица чувствовалась практиками тем сильнее, что, несмотря на то, что вся деятельность социал-демократов происходила в подполье, результаты её всё с большей силой пробивались наружу. О социал-демократах говорило уже всё общество, социал-демократы участвовали на публичных дискуссиях в Вольно-экономическом Обществе в Петербурге, на лекциях в статистическом отделе Юридического общества в Москве, на всевозможных студенческих вечеринках. Прокламации социал-демократов цитировались даже в правительственных сообщениях. Как мы увидим ниже, правительство в то время уже начинало приспособлять свою тактику борьбы с рабочим движением к тактике социал-демократов. На публичных дискуссиях (на которых уже сильно заметно присутствие рабочих), в кружках, на агитационных сходках ораторам ставятся вопросы, как смотрят русские социал-демократы на то или иное событие русской или мировой жизни, как оценивают они тот или иной правительственный акт. Задаваемые вопросы выходят уже далеко за рамки обычной темы борьбы рабочих с капиталистами. И вот, оратором от имени социал-демократов выступает какой-нибудь студент или недавно кончивший гимназист, вся социал-демократическая эрудиция которого зиждется на только что прочитанных двух-трёх популярных брошюрках и нескольких плохо понятых, но тем твёрже заученных фраз из Бельтова, Волгина, Туган-Барановского или Струве. И этот оратор от имени социал-демократии вещает ответы, без запинки говорит о золотой валюте, о миссии пролетариата, о торговом договоре, о хлебном рынке, об экономическом материализме и т. д. Слова: метафизика, монизм, эклектизм так и сыплются, а речь так и пестрит цитатами якобы из Маркса, Плеханова и т. д. Такой оратор говорит по большей части чушь, ничего общего с социал-демократической точкой зрения не имеющую, разбить которую не стоит большого труда мало-мальски образованному слушателю. И если такого «социал-демократа» оппоненты сажают, что называется, в калошу это — ещё полбеды; но беда в том, что завтра та же аудитория, выслушав уже серьёзного, научно подготовленного социал-демократа, становится в тупик: кто же из двух ораторов в самом деле говорит от имени социал-демократии, кто из них выражает действительное настроение действительных русских социал-демократов? А так как широкое общество гораздо чаще сталкивается, именно, с этими только что описанными, недавно вышедшими из его среды интеллигентными недоучками — «социал-демократами» или с легальными вульгаризаторами Маркса — пока ещё тоже причисляющими себя к социал-демократии, — и лишь очень редко видит более серьёзных, настоящих работников, целиком ушедших в практическую подпольную работу, то понятно, что социал-демократической точкой зрения оно склонно считать взгляды этих «салонных» социал-демократов. На этой почве — говорит Ленин, — «оказалось возможным сочинить комический слух, будто петербургский «Союз Борьбы» есть организация не социал-демократическая»[13]. Этот слух оказался возможным лишь потому, что действительная практика действительных социал-демократических организаций резко разнилась от болтовни тех социал-демократов, вся роль которых сводилась исключительно к тому, что они давали обильный материал для карикатур, рисуемых на русских марксистов господами Кареевыми, Михайловскими и Кривенко.
Но ещё большая неразбериха должна была проявиться, когда чушь стали говорить и писать не только отдельные, по выражению Михайловского, «марксята», но и целые организации, вроде питерских «молодых», и когда эту чушь начинали возводить в принцип, противопоставлять его принципам революционной социал-демократии, и этим принципом объяснять право на своё отдельное существование.




[1] Рабочее движение в Москве. Отчёт Центрального Комитета Московского Рабочего Союза. «Работник», № 3–4, Женева, 1897 г., стр. 35.
[2] Рабочее движение в Москве. Отчёт Центрального Комитета Московского Рабочего Союза. «Работник», № 3–4, Женева, 1897 г., стр. 35.
[3] Рабочее движение в Москве. Отчёт Центрального Комитета Московского Рабочего Союза. «Работник», № 3–4, Женева, 1897 г., стр. 35.
[4] Рабочее движение в Москве. Отчёт Центрального Комитета Московского Рабочего Союза. «Работник», № 3–4, Женева, 1897 г., стр. 52.
[5] «Работник», № 3–4, стр. 94.
[6] Акимов. «Очерк развития социал-демократии в России», стр. 46.
[7] Акимов. «Очерк развития социал-демократии в России», стр. 54.
[8] Акимов. «Очерк развития социал-демократии в России». Стр. 56.
[9] Акимов. «Очерк развития социал-демократии в России». Стр. 59.
[10] Акимов. «Очерк развития социал-демократии в России». Стр. 53–54.
[11] Акимов. «Очерк развития социал-демократии в России». Стр. 58.
[12] Vademekum. Для редакции Рабочего Дела. Предисловие Плеханова стр. LII. Женева 1900 г.
[13] Ленин. «Задачи русских социал-демократов». 3-е издание Женева 1905 г. стр. 36.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: