Глава XIII. Легальное выступление марксистов.

Выше мы говорили, что аресты 1895–1897 гг. нанесли тяжёлый удар социал-демократическому движению в России; мы указывали, что существует несомненная причинная связь между этими массовыми арестами и общим понижением сознательности. Но, само собой разумеется, мы далеки от мысли считать массовое изъятие почти всех первых социал-демократов единственной причиной кризиса социал-демократического движения. Громадную роль в смысле увлечения «стачкизмом», т. е. чисто экономической борьбой исключительно в целях поднятия благосостояния занятых рабочих, сыграл, как мы уже упоминали, блестящий расцвет нашей промышленности. Но, к этим двум причинам, следует добавить ещё третью. Третьей причиной было переполнение рядов нашей зарождавшейся партии непролетарскими элементами или, точнее говоря, массой «интеллигентов», состоявшей главным образом из учащейся молодёжи.

С 1895 года замечавшееся раньше враждебное настроение учащейся молодёжи против марксизма начинает вдруг резко меняться. Под влиянием быстро развившейся марксистской и quasi-марксистской легальной литературы, а главным образом под влиянием неожиданного выступления на сцену широкого рабочего движения, того самого движения, возможность которого считалась совершенно невероятной и утопичной для всех воспитанников школы Михайловского, В. В., Кареева, Николай —она[1] и К^о, — недоверие и даже прямо ненависть к марксистам сменились поголовным, стадным увлечением марксизмом. Но увлечение марксизмом относилось не к его положительным выводам, — которые вели к научному социализму, — а лишь к критической, разрушительной части его. Интеллигентная молодёжь приветствовала марксизм за его удачную критику утопического народничества, совершенно в то же время не понимая революционной, классовой точки зрения, с какой велась эта критика.

В начале 1890‑х годов марксистской литературы совершенно почти не существовало. Изданный ещё в 1860‑х годах перевод первого тома «Капитала» Маркса считался в то время уже библиографической редкостью и ценился чуть ли не на вес золота. Марксистские кружки стараются для своих потребностей скупить все имеющиеся у букинистов экземпляры, которые, как реликвии, передаются затем из кружка в кружок, «Капитал» изучают лишь члены кружков; для непосвящённых же, стоящих вне этих законспирированных ячеек, достать его почти так же трудно, как богатому, по свидетельству евангелия, войти в царствие небесное. Ещё менее доступна была для непосвящённых нелегальная русская социал-демократическая литература — как привозная из-за границы, так и местного, отечественного производства. Активные социал-демократы, в распоряжении которых имелась эта литература, не успевали удовлетворять страшно возросший спрос на неё среди рабочих. А так как во главу угла они ставили работу среди пролетариата, на работу же среди учащейся молодёжи смотрели в то время лишь, как на подсобное, а, стало быть, второстепенное дело, то понятно, что вся литература, которой вообще было очень мало, отдавалась рабочим. Издания Московского рабочего союза не попадали не только в руки учащихся, но не доходили даже и в марксистские интеллигентские кружки. Немецкая же социал-демократическая литература была доступна лишь немногим, знакомым с немецким языком.

Таким образом, для громадного большинства русской интеллигенции марксистской литературы не существовало вовсе. «У марксистов нет книги» — становится общим убеждением широких слоёв учащейся молодёжи, — убеждением, которое поддерживается и публицистами из «Русского Богатства» и других народнических органов.

Единственным источником знакомства с марксистской точкой зрения для тогдашней интеллигенции было изложение взглядов Маркса в статьях Михайловского, Кареева, Николай —она, Южакова и других пророков субъективизма и народничества, да споры на студенческих вечеринках. Доступ на эти вечеринки был тоже весьма ограничен; кроме того, споры велись там без всякой системы, безалаберно, так что дать сколько-нибудь верное представление о марксизме они не могли.

Между тем, начиная с 1893–1894 гг., в нашей литературе начинает наблюдаться явление совершенно непонятное для многих, в особенности провинциальных читателей. В «Русском Богатстве», «Вестнике Европы» и в целом ряде отдельных брошюр и книг начинается вдруг систематический поход против врага, которого широкий круг читателей не только не видит и не знает, но многие едва ли слыхали о его существовании. Легальные литераторы выступают в поход против речей, сказанных где-нибудь на нелегальной вечеринке. На вопрос, возбуждённый марксистами перед аудиторией в каких-нибудь сто человек, отвечается в легальном журнале, имеющем громадный круг читателей. Само собой разумеется, что, при такой постановке спора, победителями обыкновенно являлись публицисты-народники и профессора Кареевы. У них были книги, у них были журналы, у них была, наконец, установленная репутация «друзей народа»; все они значились в списке «освободителей», или, по терминологии участковых охранителей, считались присяжными «крамольниками». А кто же знал марксистов? Это были никому неведомые «молодые люди», часто даже без всякого образовательного ценза, и при том в их распоряжении не было ни книг, ни толстых журналов.

И читатели «Русского Богатства» на слово верили Михайловскому, что у Маркса нет труда, соответствующего труду Дарвина, что «не только нет такой работы у Маркса, но её нет и во всей марксистской литературе, несмотря на всю её обширность и распространённость». Тот же Михайловский уверял своих читателей, что «самые основные теории экономического материализма, бесчисленное множество раз повторяемые, как аксиомы, до сих пор остаются между собой несвязанными и фактически непроверенными, что особенно заслуживает внимания в теории, в принципе опирающейся на материальные, осязательные факты и присваивающей себе титул по преимуществу «научной»[2]. Он утверждал, что вся уверенность Маркса в неизбежности социалистического строя «держится исключительно на конце гегелевской трёхчленной цепи».

Читателям «Русского Богатства» приходилось верить на слово и г. Кривенко, который клялся, что учение Маркса требует от его учеников «стараться облегчить переход к нему (капиталистическому порядку) и употреблять все усилия к скорейшему его наступлению, т. е. стараться о развитии капиталистической промышленности и капитализации промыслов, о развитии кулачества, о разрушении общины, об обезземеливании населения и, вообще, о выкуривании лишнего мужика из деревни на фабрику»[3]. Они, эти «ученики» Маркса, прежде всего даже не революционеры, так как толкуют только о рабочих, об их интересах, а ведь «рабочий вопрос в России есть вопрос консервативный, ибо тут требуется только сохранение условий труда в руках работника»[4]. Да затем, разве борьбу из-за пятака, грубо материалистическую «шкурную» борьбу, можно сравнить с высоко-идеалистическим мировоззрением народников, с широким кругозором их субъективных идеалов?

Народники праздновали полную победу. Ведь марксисты молчали, не отвечали на все их нападки, следовательно, они неправы, и им нечего возразить. Марксисты, как мы знаем, не молчали, но отвечать они могли только в нелегальной литературе, да на нелегальных собраниях. Поэтому широкой интеллигентской публике их ответов не было слышно: слышала их лишь небольшая кучка молодёжи, которая вращалась в нелегальных кружках.

Но вот начинается эпоха, так называемого, «легального марксизма», и картина быстро меняется. «Это было вообще чрезвычайно оригинальное явление, в самую возможность которого не мог бы даже поверить никто в 1880‑х или начале 1890‑х годов. В стране самодержавной, с полным порабощением печати, в эпоху отчаянной политической реакции, преследовавшей самомалейшие ростки политического недовольства и протеста, — внезапно пробивает себе дорогу в подцензурную литературу теория революционного марксизма, излагаемая эзоповским, но для всех «интересующихся» понятным языком. Правительство привыкло считать опасной только теорию (революционного) народовольчества, не замечая, как водится, её внутренней эволюции, радуясь всякой направленной против неё критике. Пока правительство спохватилось, пока тяжеловесная армия цензоров и жандармов разыскала нового врага и обрушилась на него, — до тех пор прошло немало (на наш русский счёт) времени. А в это время выходили одна за другой марксистские книги, открывались марксистские журналы и газеты, марксистами становились повально все; марксистам льстили; за марксистами ухаживали; издатели восторгались необычайно ходким сбытом марксистских книг»[5].

Первым легальным выступлением марксистов принято считать, обыкновенно — вышедшую в 1894 году книжку П. Струве «Критические заметки». Но эта книга не дала ясного и определённого ответа на нападки народников на марксизм, не рассеяла того тумана, которым народники обволокли марксистскую идеологию. Заключительным аккордом «Критических заметок» Струве была знаменитая фраза: «Нет, признаем нашу некультурность и пойдём на выучку к капитализму». Ликующий тон автора при констатировании торжества капитализма, отсутствие указаний или хотя бы намёков на неизбежность борьбы с капитализмом, борьбы иной, чем та, которую якобы вели народники, — всё это скорей ещё более запутало, чем выяснило сложившееся у интеллигенции представление о марксизме.

В действительности первым решительным натиском русских марксистов на широкую интеллигентскую читающую публику можно считать книгу Бельтова (Плеханова) «K вопросу о развитии монистического взгляда на историю», вышедшую в 1895 году.

Бельтов дал в своей книге и прекрасный ответ народникам на их нападки на марксистов, и целостное изложение основ марксизма. Он зло осмеял «историософию» господ Кареевых, ясно показав всю ненаучность мировоззрения, по которому «мир должного, мир истинного и справедливого стоит вне всякой связи с объективным ходом исторического развития»[6]. Он доказал полную утопичность вожделений наших субъектистов, которые, несмотря на всю их якобы «самобытность», в сущности повторяли только азы немецких мелкобуржуазных утопистов. Подвергнув резкой критике идеи народников и высмеяв изготовляемые ими «гигиенические рецепты» для оздоровления общества, их «формулу прогресса», их искание «самостоятельной схемы эволюции экономических отношений, соответствующей потребностям и условиям нашей страны», их желание втиснуть нашу жизнь в эту выдуманную схему, Бельтов вместе с тем представил массу доказательств того, что господа народники, не исключая и единственного истинного, по словам Михайловского, марксиста Николай —она, никогда не понимали и не понимают излагаемого ими марксизма. «Они, — говорит Бельтов, — сначала припишут марксистам утопический взгляд на законосообразность общественных явлений, а потом побивают этот взгляд с более или менее сомнительным успехом».

Сравнивая наших народников с утопистами Западной Европы, Бельтов приходит к заключению, что они, подобно последним, ничего общего с революцией не имеют. «Утописты воображали себя чрезвычайно практичными людьми. Они ненавидели «доктринёров» и все самые громкие их принципы они, не задумываясь, приносили в жертву своим idées fixes. Они не были ни либералами, ни консерваторами, ни монархистами, ни республиканцами. Они безразлично готовы были идти и с либералами, и с консерваторами, и с монархистами, и с республиканцами, лишь бы осуществить свои практические и, как казалось, чрезвычайно практичные планы»[7].

О том, насколько нелепо представление русских субъективистов о непризнаваемой ими исторической теории Маркса, по которой якобы «ученики» обречены лишь на пассивное созерцание исторического процесса, Бельтов говорит следующее: «Ахилл субъективной школы воображает, что «экономические» материалисты должны говорить лишь о «саморазвитии форм производства и обмена». Что же это за «саморазвитие», глубокомысленный г. Михайловский? Если вы думаете, что, по мнению Маркса, формы производства могут развиваться «сами собой», то вы жестоко ошибаетесь. Что такое общественные отношения производства? Это отношение людей. Как же будут они развиваться без людей? Ведь там, где не было бы людей, не было бы и отношений производства! Химик говорит: материя состоит из атомов, которые группируются в молекулы, а молекулы группируются в более сложные соединения. Все химические процессы совершаются по определённым законам. Из этого вы неожиданно заключаете, что, по мнению химика, всё дело в законах, а что материя — атомы и молекулы — могли бы совсем не двигаться, не помешав этим «саморазвитию» химических соединений. Всем ясна нелепость такого умозаключения. К сожалению, не всем ещё ясна нелепость совершенно аналогичного по своей внутренней стоимости противопоставления личностей законам общественной жизни, деятельности людей — внутренней логике форм их общежития»[8].

Но Бельтов не только критикует и популяризирует, он делает также указания, как применить на деле философию марксизма, даёт план действия.

«Степень развития производительных сил — говорит он — определяет меру власти над природой... Диалектический метод не только не стремится, как это приписывают ему противники, убедить человека, что нелепо восставать против экономической необходимости, но он впервые указывает, как справиться с нею. Раз мы узнали этот железный закон, от нас зависит свергнуть его иго, от нас зависит сделать необходимость послушной рабой разума.

«Я — червь, — говорит идеалист. Я — червь, пока я невежествен, —-возражает материалист-диалектик; я — бог, когда я знаю. Tantum possumus quantum scimus»[9].

«Действие (законосообразная деятельность людей в общественно-производительном процессе) объясняет материалисту-диалектику историческое развитие разума общественного человека. К действию же сводится и практическая философия. Диалектический материализм есть философия действия»[10].

«Но если уже давно сказано, — продолжает Бельтов — что никто не зажигает светильника, чтобы ставить его под спудом, то материалисты-диалектики прибавляют: не следует оставлять светильника в тесном кабинете «интеллигенции»! Пока существуют «герои», воображающие, что им достаточно просветить свои собственные головы, чтобы повести толпу всюду, куда им угодно, чтобы лепить из неё, как из глины, всё, что им вздумается, царство разума остаётся красивой фразой, благородной мечтой. Оно начнёт приближаться к нам семимильными шагами лишь тогда, когда сама толпа станет героем исторического действия, и когда в ней, в этой серой массе, разовьётся соответствующее этому самосознание. Развивайте человеческое сознание, сказали мы. Развивайте сознание производителей, прибавляем мы теперь. Субъективная философия кажется нам вредной именно потому, что она мешает интеллигенции содействовать развитию этого самосознания, противопоставляя толпу героям, воображая, что толпа есть не более, как совокупность нулей, значение которых зависит лишь от идеалов становящегося во главе её героя»[11]... «Надо разбудить в толпе героическое самосознание»[12]... надо «увеличить силу их (пролетариев) сопротивления против кабака, против кабатчика и против всякого дурмана, какой только подносит или будет подносить им история»[13].

Легко понять, какое громадное впечатление должна была произвести эта книга с её ясным, целостным мировоззрением, с резко выраженной революционной физиономией. Это впечатление усиливалось ещё более вследствие контраста с общей умеренностью и бесцветностью всей тогдашней литературы. Но в первый момент широкая читающая публика была только ошеломлена; она прежде всего обиделась за своих признанных вожаков, за свои «унаследованные» традиции. Общее мнение было таково, что Бельтов только «ругается» и ругается грубо. Очень возможно, что, приняв такое решение, наша интеллигентская публика на этом бы и успокоилась, тем более, что народники-литераторы, убоясь полемики с таким сильным противником, как Бельтов, прекратили свои нападки по существу и стали только горько жаловаться на нанесённую им и их «устоям» обиду. Но жизнь поторопилась иллюстрировать положения, выставленные в книге Бельтова.

Могучей волной разлившееся рабочее движение показало интеллигенции, что «действие» уже началось, и что «ученики» не только спорили с народниками и господами Кареевыми, но успели и кое-что сделать в смысле развития самосознания «производителей» и пробуждения их к классовой борьбе. Удивлённые взоры веровавших в незыблемость «устоев» увидали вдруг, что за «учениками» оказались целые батальоны сознательных и отчасти уже сорганизованных рабочих, которые мощными пролетарскими голосами заявляли о своём праве на существование, о своём твёрдом намерении встать в авангарде борьбы против «всякого дурмана, какой только подносит или будет подносить нам история».

И это фактическое выступление рабочих: 600 подписей московских рабочих под адресом к 25‑летию Парижской Коммуны, 40 000 забастовавших в Питере, шумные маёвки, участие московских рабочих в демонстрации по поводу мученической смерти Ветровой, массовые аресты «учеников» и рабочих, — всё это вместе взятое сделало вдруг марксизм «модным учением». Сплошными рядами покидала молодёжь народнические позиции и становилась под знамя марксизма. Бельтовым клялись. Бельтова читали запоем в каждом гимназическом кружке. «Народник», «субъективист» стали бранными словами, синонимами «инвалида». Народнические храмы пустели всё более и более.

За учащейся молодёжью потянулись и более или менее сознательные идеологи капиталистического общества. Им также, как и марксистам, нужно было очистить горизонт от мелкобуржуазных утопий господ В. В. и Николай —онов; как и марксистам, им важно было доказать бессмысленность и бесполезность всех попыток осуществить на деле эти утопии; и вот, чтобы достигнуть этого, они тоже начинают группироваться вокруг авторитетного имени Маркса.

«В настоящее время — говорит Ленин — об этой полосе можно говорить спокойно, как о прошлом. Ни для кого не тайна, что кратковременное процветание марксизма на поверхности нашей литературы было вызвано союзом людей крайних с людьми весьма умеренными. В сущности, эти последние были буржуазными демократами, и этот вывод (до очевидности подкреплённый их дальнейшим «критическим» развитием) напрашивался кое перед кем ещё во времена целости «союза»[14]... Благодаря этому союзу была достигнута поразительно быстрая победа над народничеством и громадное распространение вширь идей марксизма (хотя и в вульгаризированном виде). Притом союз заключён был не совсем без всяких «условий». Доказательство: сожжённый в 1895 г. цензурой марксистский сборник «Материалы к вопросу о хозяйственном развитии России». Если литературное соглашение с легальными марксистами можно сравнить с политическим союзом, то эту книгу можно сравнить с политическим договором»[15].

В этом сборнике революционный марксизм, в особенности писавший в этом сборнике В. И. Ульянов, обрушивается на своего союзника П. Струве, ясно доказывая всю нереволюционность постановки им вопроса в его «критических заметках». Бельтов проглядел эту нереволюционность и, возражая на нападки Михайловского на Струве, ограничился только тем, что признал неловкость выражения, «Г. Михайловский — говорит Бельтов — в своей статье поднял смешной шум по поводу слов г. Струве: «Нет, признаем нашу некультурность и пойдём на выучку к капитализму». Г. Михайловскому хочется изобразить дело так, как будто бы эти слова означали: отдадим же производителя в жертву эксплуататору. Г. П. Струве легко будет показать тщету усилий г. Михайловского, да её, вероятно, и теперь видит всякий, внимательно прочитавший «критические заметки». Но г. Струве всё-таки очень неосторожно выразился, чем, вероятно, ввёл в соблазн многих простаков и обрадовал нескольких акробатов»[16].

Сборник был сожжён цензурой, поэтому в руки широкой публики не попал, и она продолжала считать «только союзника» единомышленником.

Вслед за первыми легальными марксистскими книгами начинают выходить и марксистские газеты и журналы. Первой появляется издаваемая в Риге на латышском языке «Deenas Lapa»[17], затем «Самарская Газета», Новое Слово», «Начало» и «Жизнь», в которых всё ещё продолжалась совместная деятельность революционных социал-демократов с «легальными марксистами» вроде Струве, Туган-Барановского, Изгоева и др.

В настоящее время для нас является совершенно неоспоримым тот факт, что совместное выступление Плеханова, Засулич, Ленина, с одной стороны, и Струве, Туган-Барановского и К^о, с другой, несомненно способствовало тому разброду, той теоретической беспринципности, которые явились отличительным признаком всего последующего периода. Ошибка революционной социал-демократии состояла, конечно, не в заключении ими временного соглашения с буржуазными критиками, а в том, что она не взвесила того обстоятельства, что правительственная цензура, которая пропускала «критику» буржуазных идеологов, непременно должна будет наложить свою лапу на всякую попытку довести эту критику до конца, т. е. на попытку от критики утопической теории народников перейти к критике реальной действительности.

«Разрыв, — говорит Ленин, — вызван был, конечно, не тем, что «союзники» оказались буржуазными демократами. Напротив, представители этого последнего направления — естественные и желательные союзники социал-демократии, поскольку дело идёт о её демократических задачах, выдвигаемых на первый план современным положением России. Но необходимым условием такого союза является полная возможность для социалистов раскрывать рабочему классу враждебную противоположность его интересов и интересов буржуазии. А то бернштейнианство и «критическое» направление, к которому повально обратилось большинство легальных марксистов, отнимало эту возможность и развращало социалистическое сознание, опошляя марксизм, проповедуя теорию притупления социальных противоречий, объявляя нелепостью идею социальной революции и диктатуры пролетариата, сводя рабочее движение и классовую борьбу к узкому тред-юнионизму и «реалистической» борьбе за мелкие, постепенные реформы. Это вполне равносильно было отрицанию со стороны буржуазной демократии права на самостоятельность социализма, а, следовательно, и права на его существование; это означало на практике стремление превратить начинающееся рабочее движение в хвост либералов.

«Естественно, что при таких условиях разрыв был необходим. Но «оригинальная» особенность России сказалась в том, что этот разрыв означал простое удаление социал-демократов из наиболее всем доступной и широко распространённой «легальной» литературы. В ней укрепились бывшие марксисты, вставшие «под знак критики» и получившие почти что монополию на «разнос» марксизма. Клики: «против ортодоксии» и «да здравствует свобода критики» (повторяемые теперь «Рабочим Делом») сделались сразу модными словечками, и что против этой моды не устояли цензора с жандармами, это видно из таких фактов, как появление трёх русских изданий книги знаменитого (геростратовски знаменитого) Бернштейна или как рекомендация Зубатовым книг Бернштейна, г. Прокоповича и проч. («Искра», № 10). На социал-демократов легла теперь, трудная сама по себе и невероятно затруднённая ещё чисто внешними препятствиями, задача борьбы с новым течением. А это течение не ограничилось областью литературы. Поворот к критике сопровождался встречным влечением практиков-социал-демократов к «экономизму»[18].

Воспитанная на этой «легальной» марксистской литературе молодёжь и заменила первых русских социал-демократов. «Молодые» социал-демократы, как они называют себя, в 1898 г. становятся идеологами рабочего движения.

---

[1] Николай —он — литературное имя одного из крупных русских экономистов, Даниельсона, Николая Францевича.

[2] «Русское Богатство». Янв. 1894 г.

[3] «Русское Богатство». Дек. 1893 г.

[4] Соч. Михайловского. Т II. Стр. 102.

[5] Ленин. «Что делать». Stutgart. 1902. Стр. 8.

[6] Бельтов. «K вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Стр. 49. Первое издание.

[7] Бельтов. Стр. 51.

[8] Бельтов. Стр. 222.

[9] Бельтов. Стр. 232. Мы можем сделать то, что понимаем.

[10] Бельтов. Стр. 232.

[11] Бельтов. Стр. 234.

[12] Бельтов. Стр. 235.

[13] Бельтов. Стр. 262.

[14] Ленин. «Что делать». Стр. 9.

[15] Ленин. «Что делать». Стр. 9.

[16] Бельтов. «K вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Стр. 285.

[17] См. об этом у П. К. «Революционная социал-демократия в Прибалтийском крае».

[18] «Что делать». Стр. 9–10.

Вернуться к оглавлению.