После провала Дейча, с одной стороны, и Благоевской группы —
с другой, связь между группой Освобождение Труда и Россией, как мы уже
говорили, почти совершенно замерла. Но брошенные группой семена марксизма
далеко не погибли. Возвращающаяся из заграницы молодёжь, как и молодёжь, участвовавшая
в кружках Благоева, уже относится критически к народническим идеям; она уже
ищет объяснения этих идей, а не принимает их за аксиомы, за непреложные истины.
Правда, русской социал-демократической литературы ещё слишком недостаточно для
того, чтобы надлежащим образом осветить то, что происходит в России, и что так
живо интересует эту молодёжь; её одной — этой литературы — ещё недостаточно для
выработки нового цельного мировоззрения, но вся громадность её заслуги
обнаружилась уже в том, что она заставила мысль своих читателей работать в
известном направлении.
В середине 1880‑х годов на помощь нелегальной
социал-демократической литературе появилось сильно развившееся фактическое
изучение русской действительности. Быстрый рост производительных сил страны и
вызванное этим ростом прямо бьющее в глаза изменение всех общественных
отношений как-то стихийно выдвинули вопрос об основательном изучении всей
экономической жизни страны. Появляются земские статистические исследования,
исследования фабрик и заводов, произведённые санитарными врачами и фабричными
инспекторами первого призыва: Эрисманом, Дементьевым, Погожевым, Лесковским,
Янжулом и др., исследования кустарных промыслов — Харизоменовым, П. Скворцовым
и другими. Все эти труды рисовали перед русской читающей публикой
действительное положение вещей в России и, часто вопреки воле самих
исследователей, констатировали успехи капиталистического развития,
существование крупного капиталистического производства с одной стороны и
расчленение деревни, наличность у нас действительного класса пролетариев — с
другой. Наши самобытные «устои» оказались не более как мифом, а «мертворождённое
дитя русского бюрократизма» — капитал не только оказалось живым, но и успел уже
весьма энергично проявить свою жизнеспособность. Правда, в конце восьмидесятых
годов для большинства широкой интеллигентной публики все эти исследования
прошли почти незамеченными. Но ими широко воспользовалась уже вовлечённая в
марксистскую пропаганду молодёжь. Рассеянные по всей России бывшие заграничные
студенты — ученики членов группы Освобождение Труда и высланные из Питера после
Благоевского провала распропагандированные им молодые люди собирали повсюду
вокруг себя небольшие группы лиц, которые серьёзно принялись за изучение
экономических вопросов. К концу 1880‑х годов мы встречаем уже такие группки в
Питере, Москве, Минске, Вильне, Самаре, Саратове, Казани, Одессе, Туле, Киеве и
во многих других местах.
Вопросы изучались основательно; члены группок — преимущественно
учащаяся молодёжь и «бывшие люди», т. е. поднадзорные, не только читали,
но и штудировали «Капитал» Маркса. Правда, и раньше, т. е. ещё до
образования марксистских кружков, о Марксе говорили, и его «Капитал» считался
любимой настольной книгой каждого русского революционера; но толковали его
вкривь и вкось, и заявление Каутского, что «большинство пишущих и говорящих о
Марксе либо совсем не читали, либо очень невнимательно читали его», нигде не
оправдывалось в такой степени, как у нас в то время. «Капитал» для большинства
русских революционеров считался книгой очень ценной для Запада, но не имеющей
никакого практического значения для России, которая, по их мнению, шла
совершенно отличным от Западной Европы самобытным путём. Лишь в описываемую
нами сейчас эпоху Маркс стал утрачивать для русских революционеров свой отвлечённый
характер. Для понимания «Капитала» и для применения его к русской
действительности необходимо было пополнить багаж своих знаний и в других
областях. Чтобы судить о русской действительности, нужно было изучить прошлое
России, прошлое всего человечества, усвоить законы, движущие историей, и уметь сравнить
историческое развитие на Западе и у нас. Существовавшая в России литература не
в состоянии была удовлетворить этой потребности знания. В ней царил
субъективный метод, и говорилось не о том, что неизбежно должно быть, а лишь о
том, что было бы желательно. Дать необходимое могла в то время лишь
западноевропейская и в особенности немецкая литература. Маркса, Энгельса,
Каутского, Либкнехта, Бебеля, Лафарга и Геда читали и зачитывались ими те
счастливчики, которые знали иностранные языки. Вместе с тем читалось всё, что
можно было достать по истории, социологии, этнографии и философии. Первые
русские марксисты резко выделялись из среды остальной интеллигенции своей
богатой эрудицией, разнообразием и всесторонностью своих знаний.
Широкие слои интеллигенции, состоявшие главным образом из
учащейся молодёжи, отнеслись крайне отрицательно к новаторам. Признание
марксистских догм казалось лучшей части этой молодёжи полным отречением от
излюбленных учителей — Лаврова, Михайловского и др., страшной изменой традициям
героев «Народной Воли». Недаром редактор «Вестника Народной Воли» Тихомиров,
согласившийся, было, напечатать в «Вестнике» первую социал-демократическую
статью Плеханова, в конце концов отказался, мотивируя свой отказ недовольством
молодых товарищей, его сближением с бывшими чёрнопередельцами, а теперешними
социал-демократами. Вообще, по его мнению, русские революционеры были крайне
предубеждены против социал-демократии.
Голод 1891–1892 года вызвал сильный подъём настроения
интеллигентного общества. Многие, движимые филантропическими чувствами,
устремляются в деревню, чтобы там помочь, кто чем может. Начинается новый поход
«в народ». Снова, как и в семидесятые года, учащиеся бросают университеты и
курсы и идут в деревню в качестве учителей, фельдшериц и т. д., чтобы
помочь «меньшему брату». Культуртрегерская деятельность — вот что самое главное
в настоящее время; научить грамоте, помочь голодному, а затем уже
революционизировать его — говорят одни из молодёжи. Воспользоваться голодом,
использовать недовольство крестьян и призвать голодную крестьянскую массу к
немедленному восстанию во имя старых идеалов Земли и Воли — говорят более
революционно настроенные. Марксисты не соглашались ни с теми, ни с другими. Они
говорили, что филантропия — вещь хорошая, но только в таком случае, если она
действительно помогает страждущему, а не является одним самоутешением,
успокоением собственной совести. Хорошо учить крестьян грамоте; но когда вас, в
качестве учителя, разными циркулярами и предписаниями заставляют преподавать
заведомую ложь, заставляют не развивать сознание и самодеятельность
крестьянских детей, а всем строем школы тушить в них искру божию, убивать самостоятельность
мысли, то вы приносите народу не пользу, а вред. Доброе дело лечить крестьян;
но когда вы пухнущему с голоду, разъеденному цингой человеку вместо молока и
куска настоящего хлеба, преподнесёте какую-нибудь микстуру или порошки, вы не
помогаете народу, а просто издеваетесь над ним.
— Да, заканчивали марксисты свои речи к учащейся молодёжи,
идите в народ, делайтесь учителями, фельдшерами, докторами, агрономами, но не
облекайте свою службу ореолом геройства, мученичества, подвижничества. Тем, что
вы голодаете, соглашаясь на 12–15-рублёвое жалованье за учительский труд и на
20–25 руб. — за фельдшерский, тем, что вы работаете за троих чуть не по 24 часа
в сутки, вы не облегчаете народной нужды, а даёте только возможность получать
большие оклады разным председателям и членам управы. Буржуазное общество
заинтересовано в поднятии общей культуры, в увеличении процента грамотных,
заинтересовано в борьбе с эпидемиями, и это буржуазное общество нагло
эксплуатирует ваше подвижничество, вашу самоотверженность, как оно
эксплуатирует нужду крестьян и рабочих. Идите же, исполняйте свои обязанности,
но поймите, что вы являетесь такими же наёмниками буржуазии (представленной
земскими и городскими управами), как и те, кого вы хотите облагодетельствовать.
Вообще, споры о роли интеллигенции, о её сущности занимали в
первую половину 1890‑х годов значительную часть дискуссий между марксистами и
представителями революционного и мелкобуржуазного народничества. Марксисты в
России ставили этот вопрос значительно острее и глубже, чем он ставился группой
«Освобождение Труда». В своей полемике они решительно отказывались от обычного
термина марксистов-эмигрантов — «социалистическая интеллигенция». Этот термин
считался ими чересчур расплывчатым и неопределённым, тем более, что почти всё тогдашнее студенчество, все
интеллигенты-народники очень охотно называли себя социалистами, даже
либеральные земцы или либералы, вроде Гольцева из «Русской Мысли», не прочь
были при случае украситься этим званием. Именно поэтому первые русские
марксисты, которые с самого начала не разделяли надежд группы «Освобождение
Труда» на возможность привлечения в свои ряды всей революционной молодёжи,
считали крайне важным, при помощи более точной терминологии, отмежевать себя от
остальной интеллигенции. «Социалистической»
интеллигенции они противопоставляли интеллигенцию «пролетарскую». Долг всей интеллигенции идти на помощь народу, — твердили
народники. — Вся интеллигенция не
может пойти «в народ», возражали марксисты, потому что среди этой интеллигенции
имеются представители всех слоёв, всех классов русского общества. Интеллигенция
не является особым классом, представляющим свои интересы, она не есть также
что-то висящее в воздухе, надклассовое: в свою среду она включает
представителей аграриев, крупной и мелкой буржуазии и пролетариата. Каждый из
этих слоёв интеллигенции, если он сознателен, борется и защищает интересы того
класса, к которому он принадлежит. Надо познать самого себя, понять своё
классовое положение и только тогда идти на защиту своего класса, но не из
филантропии, не в качестве благодетелей, а в качестве борцов за общие с этим классом насущные интересы.
Значительное большинство учащейся молодёжи, если не по происхождению, то по
своему экономическому положению, принадлежит к интеллигентному пролетариату — говорили
далее марксисты; поэтому её задача, определив своё место в классовой борьбе,
идти в тёмные рабочие массы, чтобы вносить туда свет самосознания; нужно идти и
к крестьянам, но не для подвижничества на плохо оплачиваемую буржуазным
обществом культуртрегерскую работу, а для того, чтобы, пользуясь этой работой,
как средством существования, наряду с ней и при посредстве её выяснять
крестьянскому пролетариату его положение и его нужды. Обращаясь к пролетарской
интеллигенции, русские марксисты, само собой разумеется, допускали также
возможность, что из других классов населения могут явиться отдельные личности,
которые, вопреки своему классовому положению, могут стать на пролетарскую точку
зрения; но они постоянно подчёркивали, что это могут быть только отдельные,
исключительные личности, «белые вороны». Прочно же рассчитывать марксисты могут
лишь на пролетарскую интеллигенцию,
которая в конце концов должна понять свои классовые интересы, с неизбежностью
толкающие её в ряды борющегося пролетариата, занятого физическим трудом.
Не соглашались марксисты и с теми, более революционно
настроенными народниками, которые намеревались, воспользовавшись голодом и
страшным озлоблением и недовольством крестьянских масс, звать эти массы к немедленному
восстанию[1].
В этом стремлении марксисты видели старую, давно осуждённую бунтарскую точку
зрения. Несомненно, что недовольство и озлобление крестьянских масс велико,
несомненно также и то, что оно нет-нет да и прорвётся в виде отдельных вспышек;
но можно ли, без всякой предварительной агитации, кому бы то ни было
рассчитывать овладеть этими вспышками, которые обыкновенно возникают против
ближайших причин недовольства, против отдельных помещиков или ближайшего,
непосредственного начальства? Можно ли было рассчитывать превратить эти
единичные вспышки в революцию? Считаясь с объективными условиями, считаясь с
действительным положением вещей, русские марксисты должны были отвечать на этот
вопрос отрицательно. Они говорили, что, несмотря на страшное недовольство
крестьян, революция в ближайшее время немыслима, потому что нет элементов,
которые могли бы произвести её. Жизнь ещё не успела с достаточной рельефностью
показать крестьянам связь между их бедственным положением и действительными причинами его.
Следовательно, не звать крестьян на бесплодные бунты должны революционеры, а
идти к ним и ко всему угнетённому, трудящемуся люду, чтобы выяснить им их
положение и будить классовое самосознание. Крестьянские массы — говорили марксисты
— только тогда сознательно пойдут на революцию, когда они ясно увидят связь
между государственным строем и своим экономическим положением, связь между
политическим произволом и бесправием, с одной стороны, и вечными голодовками — с
другой. — Идите и выясняйте эту связь, и вы приблизите момент революции; одними
призывами к восстанию вы ничего не сделаете. Мы — говорили далее марксисты — не
идём сейчас к крестьянству потому, что у нас в настоящее время ещё слишком мало
сил, и мы хотим употребить их как можно производительнее. Поэтому, мы посвящаем
всю нашу энергию городскому пролетариату, который по своим условиям является
более восприимчивой почвой для наших идей, и который, несомненно, должен
явиться авангардом революции. Но раз вы, народолюбцы, живете в деревне, то вы и
работайте среди крестьян так же, как мы будем работать среди городских рабочих,
и тогда мы совместно добьёмся того, что, «восстав против существующего порядка,
народ завоюет политические права для себя, а не политические привилегии для своих
эксплуататоров»; достигнуть же этого может лишь народ, сознательно относящийся
к своему положению. До тех пор, пока революционно настроена у нас одна лишь так
называемая социалистическая интеллигенция, а массы народа бессознательны,
политически индифферентны, о революции не может быть и речи. «Социалистическая
интеллигенция — писал приблизительно в это же время Плеханов — это тот фермент,
который, попав в благоприятную (т. е. рабочую) среду, может вызвать в ней
брожение, которое приведёт к возникновению социалистической партии. Но это и
всё. Если социалистические идеи не проникли далее интеллигенции — социалистического
движения ещё нет»[2].
Задача сознательно ставшего на классовую пролетарскую точку
зрения интеллигента — помочь стать на эту точку зрения рабочей массе. «Рабочий
класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе — это уже
сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится
ещё в неразвитом состоянии, оно ещё не стало классовым его сознанием. На эту высшую ступень политического
развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои
особые классовые интересы, своё отношение к буржуазии, причину своего
подчинения эксплуататорам. Тогда политическая свобода перестанет играть в его
глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм от всех возможных
болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического
освобождения, высшую цель, «которой всякое
политическое движение должно быть подчинено, как средство»[3].
Для громадного большинства русских интеллигентных
революционеров мысли, высказанные Плехановым и часто совершенно независимо от
него распространяемые русскими марксистами, казались ересью. Возродившийся под
влиянием голода революционизм нашей интеллигенции склонен был совершенно
игнорировать социальный характер ожидаемого переворота. Пропаганда
социалистических идей и классовой борьбы, по мнению этой интеллигенции,
разбивает силы борцов с самодержавием; борьба эта должна быть внеклассовой, «чисто
политической», без всякой примеси социализма; выступать же с проповедью
социализма следует лишь после победы над абсолютизмом. Некоторые неясные места
брошюры Плеханова «Всероссийское разорение»[4],
написанной под свежим впечатлением известий о голоде, дали повод русской
интеллигенции усмотреть в Плеханове своего союзника и его мнение
противопоставлять мнению русских марксистов. Но вышедшая вскоре после того
следующая брошюра Плеханова «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России»
возбудила недовольство интеллигентской молодёжи. Оказалось, что теперь Плеханов
ничуть не противоречит тому, что проповедовали марксисты в России; он, как и
они, восставал против «чистых политиков». В этой брошюре он ясно и определённо
подчеркнул, что для марксистов политическая свобода должна быть лишь средством,
а не целью самой в себе. «Покончив с самодержавием, русская буржуазия,
естественно, будет пользоваться добытыми ею политическими правами всякий раз,
когда найдёт полезным пользоваться ими. И она будет пользоваться ими не только
в том отрицательном смысле, который имеют обыкновенно в виду «чистые политики».
Она не только будет говорить и писать свободно, «не предвидя от сего никаких
последствий», «от редакции не зависящих», она сделает свои политические права
орудием своего экономического благосостояния. Она и заговорит-то о политических
правах только тогда, когда поймёт важность их, как «средства». А рабочие должны вести себя иначе? Они должны спокойно
смотреть, как обделывают свои делишки гг. предприниматели, в руках которых
сама свобода превращается в орудие эксплуатации? Или может быть рабочим тоже
позволительно пользоваться своими правами? А если позволительно, то плохо ли
делают люди, старающиеся научить их этому заранее? Ведь между «чистым политиком»
и социалистом разница только в том и заключается, что первый говорит пролетарию
(когда находит нужным говорить с ним): «старайся разбить сковывающие тебя цепи
рабства, старайся приобрести политические права», а второй прибавляет: «и умей
пользоваться ими, умей, опираясь на них, дать отпор буржуазии»[5].
«Чистой политике» революционных интеллигентов русские
марксисты противопоставили расширение и углубление классовых противоречий
экономической борьбой пролетариата и крестьянской бедноты. «В Германии — писали
авторы Коммунистического Манифеста — коммунистическая партия идёт рядом с
буржуазией, поскольку эта последняя является, революционной в борьбе своей
против абсолютной монархии, против феодальной собственности и мелкого
мещанства; но ни на минуту не перестаёт она вырабатывать в умах рабочих
сознание враждебной противоположности интересов буржуазии и пролетариата».
«Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса
считался исходным пунктом пропаганды русских марксистов. Они принимали его
целиком, и потому в этот период развития социал-демократических идей в России
Плеханов выражал мнение всех русских марксистов без исключения, когда говорил: «Мы
не только не хотим раствориться в какой-нибудь другой партии, но, напротив,
думаем, что русские социал-демократы должны и очень легко могут собрать вокруг
своего знамени все те слои русского населения, самое положение которых
заставляет их колебаться между буржуазией и пролетариатом.
Так, например, демократические элементы «общества», стремящиеся к политической
свободе, невольно пойдут за социальной демократией, если только она явится, — а
она обязана явиться, — самой смелой,
самой решительной и самой требовательной
сторонницей политической свободы. Если же тот или другой свободолюбивый «интеллигент»
испугается экономических требований социал-демократов, то о нём жалеть нечего.
Такой человек, очевидно, очень хорошо будет сознавать враждебную
противоположность интересов буржуазии и пролетариата и сочувствовать буржуазии.
Крестьяне... но тут я должен заметить, что крестьянство — не класс, а сословие. В этом сословии
есть теперь и богачи («тысячники»), и бедняки (деревенская «голь», «кочевые
народы»), и эксплуататоры, и их жертвы, словом — люди, принадлежащие к
различным общественным классам.
Разумеется, сельская буржуазия не станет сочувствовать социал-демократам, но
сельский пролетариат всегда был и будет естественным союзником городского.
Точно так же и бедные крестьяне (а таких большинство), непременно пойдут за
социал-демократами, если только те не пожелают оттолкнуть их, что, конечно,
невозможно»[6].
Повторяю, что эту мысль русские марксисты начала 1890‑х
годов проповедовали часто независимо от Плеханова и других членов группы
Освобождение Труда. Мы усиленно подчёркиваем это, имея в виду создавшийся
впоследствии (в конце 1890‑х годов) миф о том, что политическую борьбу
социал-демократии проповедовала только
группа Освобождение Труда, русские же товарищи к политике относились
отрицательно. Недоразумение у русских товарищей вызвала брошюра «Всероссийское
разорение» не призывом к политической борьбе вообще, а неясной формулировкой
этого призыва, подавшей повод многим предполагать, что Плеханов под
впечатлением известий о голоде сошёл с классовой точки зрения. По поводу этого
инцидента Плеханов пишет: «Когда, в статье «Всероссийское разорение» я писал, что
все честные русские люди, т. е. все те, которые не продали царю своей
совести и которые не хотят, по выражению поэта, в роковое время позорить
гражданина сан, должны агитировать в пользу сознания земского собора, мысль об
отказе от классовой борьбы была от меня дальше, чем когда бы то ни было. И
если, как мне пишут из России, некоторые молодые товарищи с неприятным для них
удивлением увидели в названной статье именно эту мысль, то мне остаётся только
пожалеть, что предлагаемые письма не вышли раньше[7].
С комментариями, сделанными в этих письмах, согласились все
русские марксисты.
[1]
Группа Астырева, Шатерникова и др., арестованная в Москве в апреле 1892 г.
[2]
Плеханов. «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России». Стр. 64.
[3]
Плеханов. «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России». Стр. 65.
[4]
См. назв. брош. стр. 59 и след. изд. Малых 1906.
[5]
Плеханов. «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России» стр. 67–68.
[6]
Плеханов. «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России» стр. 71.
Комментариев нет:
Отправить комментарий