«Что это нынче всё политического мужика стали сюда возить?»
— спросил меня как-то в 1896 году старый седой надзиратель московской тюрьмы
(Таганки), водивший обыкновенно политиков на прогулку — «Раньше всё господ
возили, студентов там, барышень, а теперь вот наш брат, серый мужик — рабочий пошёл».
И это появление за тюремной решёткой «политического мужика» так сильно
подействовало на воображение тюремного надзирателя, что он, до того времени
свято исполнявший тюремную инструкцию абсолютного молчания по отношению к
политическим заключённым, стал пользоваться теперь всяким удобным случаем,
чтобы из разговоров с политиками выяснить себе причину ошеломившего его
явления. Впервые за 20 лет своей тюремной службы заинтересовался он вопросом,
за что вообще сидят политики, чего они добиваются, к чему стремятся. И выяснив
себе столь неожиданно возникшие в его голове вопросы, сухой педант тюремного
долга превратился в лучшего друга заключённых и, постоянно рискуя потерей
места, стал совершенно бескорыстно оказывать им всевозможные услуги.
«Политический мужик», т. е. рабочий, с 1896 года всё
более и более начинает вытеснять «политического барина». Уже в полугодовой день
ходынского кровавого жертвоприношения на алтарь «патриотизма» главный фон
собравшейся для демонстративной панихиды толпы составляет не обычный в
представлении российского обывателя тип бунтующего студента или курсистки, а
представитель рабочей Москвы. И это
первое открытое появление на улицах столицы протестующего «политического мужика»
произвело на психику среднего обывателя действие совершенно аналогичное тому,
какое произвело его появление в тюрьме на психику старой тюремной крысы.
Московский обыватель, которому в прежние времена не раз
приходилось быть свидетелем студенческих беспорядков и волнений, совсем не
интересовался вопросом, ради чего «господа» бунтуют, чего они могут хотеть.
Наблюдая за расправой полицейских и казаков со студентами и видя, как их,
словно баранов, избив, загоняли в манеж или в бутырскую тюрьму, он без долгих
размышлений решал, что так им, крамольникам и безбожным «сицилистам», и надо:
они, мол, убили одного царя и, наверное, собираются убить другого. И московский
обыватель с наслаждением протягивал руку помощи полицейским и в лице
охотнорядских молодцов не за страх, а за совесть дубасил «длинноволосых»
студентов и «стриженых» курсисток.
Ноябрьская демонстрация в память «ходынки» и в особенности
широкое участие в этой демонстрации рабочих заставила московского обывателя
заинтересоваться её причинами и накинуться на прокламации, которые были
выпущены Московским Рабочим Союзом в память ходынских жертв полицейских
порядков. И тут обывателям города Москвы впервые в массе пришлось задуматься
над политическим вопросом. Мы глубоко убеждены, что этого результата не
добилась бы демонстрация, не мелькай на Ваганьковском кладбище, рядом с
форменной студенческой шинелью, чуйка или полушубок рабочего. Только
присутствие этих чуек и полушубков в разгоняемой полицией толпе, породнило эту
толпу с окружающей её массой собравшихся любопытных обывателей. Долго после
этой демонстрации шли по Москве толки о ней, толки сочувственные,
сопровождавшиеся критикой правительства.
Ещё большее значение в смысле революционизирования обывателя
имела грандиозная летняя петербургская стачка 1896 года. Она происходила на
глазах у всех. Каждый лавочник, каждый мелкий чиновник знали, чего требуют
рабочие; в душе они считали требования рабочих вполне законными и восхищались
выдержкой, дисциплинированностью и спокойствием стачечников. Вот, например,
рассказ очевидца: «Городовой, поставленный «смотреть» за рабочими, заметил на
мостовой свёрток. Это была только что изданная прокламация Союза, но по
какой-то случайности не дошедшая до «Новой» бумагопрядильни. Поднявши свёрток и
прочтя прокламацию, блюститель порядка нашёл, что «хорошо написано, справедливо
сказано», и передал свёрток обступившей толпе, «заверяя», что их дело правое, и
они, наверное, получат своё»[1].
Также, как и этот городовой, думал всякий обыватель; он не сомневался, что
правительство должно стать на сторону рабочих, должно заставить фабрикантов
уступить законным требованиям последних. Но этот же обыватель очень скоро
воочию убедился, на чьей стороне правительство, и увидал, как «законные» власти
приняли «законные» требования рабочих. Очень скоро эти власти «стали
арестовывать всех, кто казался подозрительным. Тюрьмы были переполнены»[2].
«Обыскивали целыми домами... пошли массовые высылки на родину. Стали силой
принуждать идти на работу. Конные жандармы, напавши на толпу рабочих на улице,
гнали её по направлении: к фабрике и загоняли во двор... Околодочные и
городовые, в сопровождении дворников, по утрам врывались в квартиры, стаскивали
рабочих с постелей, полураздетых женщин отрывали от детей и тащили на фабрики.
Рабочие прятались, куда могли: на чердаки, в сортиры... Происходили раздирающие
сцены»[3].
Всё это происходило на глазах у обывателя, и он мотал себе на ус этот наглядный
урок солидарности интересов фабриканта и правительства.
Появление на улице «политического мужика» сразу
демократизировало и популяризировало революцию, сломило лёд, отделявший кучку
революционеров от широкой народной, массы, создало целый ряд живых нитей,
связывающих носителей революционной идеи с этой массой.
И это наблюдалось не только в городах, но даже и в деревнях.
Правительство, не будучи в силах держать в тюрьмах всю массу арестованных
рабочих, торопится ссылать их по местам родины. И вот, в глухую деревню
какой-нибудь Новгородской или Костромской губернии по этапу приходит питерский
сознательный портной, прядильщик, ярославский ткач, московский слесарь. В их
лице деревня с удивлением встречает не обычного, хорошо ей знакомого этапного
путешественника «зимогора», спившегося беспаспортного бродягу или мелкого
воришку, а какой-то новый совершенно неведомый ей тип. По этапу стали пригонять
людей трезвых, хорошо, большей частью, одетых, людей, у которых вместо
гармоники и бутылки из-под водки — обычного багажа этапных странников — в
узелке оказывались учёные книжки. Сначала деревня сторонится своего нового
невольного сочлена, ожидает от «арестанта» проявления каких-нибудь «художеств».
Но «художества» не обнаруживаются, если не считать за таковые расспросы про
житьё-бытьё, старание вникнуть в самые наболевшие места деревни, да дельные
советы в критическую минуту деревенской жизни. И вот, деревня всё более и более
свыкается с присланным к ней на житьё рабочим. Он не скрывает того, за что
выслан, почему «лишён столицы». Рассказывая свою историю, он передаёт вместе с
тем своим слушателям и все те сведения и знания, которые успел извлечь из
кружков, брошюрок или агитации. Таким образом, перед поднадзорным рабочим тут в
деревне постепенно открывается широкое поле деятельности. На сельском сходе он
отстаивает интересы бедняков, разоблачает мироедов, попов, обучает неведомым
деревне новым способам борьбы. Так, например, один питерский рабочий, попав на
житьё в родную деревню, создаёт там потребительную лавку, другие обучают
сельских батраков городским приёмам борьбы с капиталом. Очень скоро, после
первых же высылок рабочих в деревни, то тут, то там появляются известия о
стачках сельскохозяйственных рабочих в крупных экономиях. Одним словом,
начинает оправдываться предсказание группы «Освобождение Труда», что «выброшенный
из деревни в качестве обедневшего члена общины пролетарий вернётся в неё
социал-демократическим агитатором».
Высланные рабочие, с одной стороны, вносят в деревню начала
классовой борьбы, сплачивают сельскую бедноту против сельских мироедов и
помещиков, а с другой — пробуждают среди крестьян сознание необходимости бороться
за лучшую жизнь или, по крайней мере, давать отпор слишком уж резким
проявлениям административного и помещичьего гнёта. Случаи, так называемого, «сопротивления
властям» становятся всё чаще и чаще повторяющимся явлением.
Словом, как только на политическую арену выдвигается
рабочий, сонная атмосфера страны сразу начинает расшевеливаться. То, чего не
удалось сделать народоправцам, мечтавшим в 1894 году при помощи земской
оппозиции и разговоров о терроре разбудить политическую мысль России, поднять «спящее
болото» русского общества, сразу начинает удаваться рабочим. Их выступление
пробуждает классовые инстинкты буржуазии. Боязнь самостоятельного,
сознательного политического выступления рабочей массы с её классовыми
требованиями политической свободы заставляет либеральную буржуазию встряхнуться
от политической спячки, а её идеологов тщательней разработать ту программу
maximum, дальше которой не должна идти политическая реформа в России.
«Мы требуем, чтобы при обсуждении вопросов, касающихся
торговопромышленного класса, правительство выслушивало наши советы и считалось
с нашими нуждами», — говорил в 1896 году председатель нижегородского
ярмарочного комитета от имени всероссийского купечества министру финансов,
выражая тем minimum требований, при котором может заключить сделку с
самодержавным правительством крупная промышленная буржуазия. «Не время и нелепо
думать в России о всеобщем избирательном праве» — учил на московских вечеринках
тогдашний «вождь» либералов В. А. Гольцев. — «При невежестве наших
рабочих, не говоря уже о крестьянах, политическими правами могут пользоваться
только лица с высоким образовательным цензом»[4].
И эта мысль, выраженная между строк привычным эзоповским языком, начинает всё
чаще и чаще пестреть на страницах наших толстых либеральных журналов, вроде «Русской
Мысли» и «Вестника Европы». Либералы готовятся воспользоваться проснувшимся
рабочим движением, чтобы руками или, верней, телами пролетариев добиться для
себя «права и властного всероссийского земства»[5].
Выступление рабочего класса на политическую арену пробудило
от политического индифферентизма широкие слои городской обывательщины,
заставило отдельные классы общества заняться выработкой своих классовых
требований и пробило брешь в полном безразличии крестьянства. Резче всего и
скорей всего политическое выступление рабочих подействовало на самый чуткий
элемент «общества», на учащуюся молодёжь. Радикальное настроение студенчества
выливается в 1896 г. в демонстрацию в память «ходынки», в демонстративные
панихиды по Ветровой и т. д., и с тех пор студенческие волнения уже не
прекращаются; политический элемент начинает играть в них всё большую и большую
роль.
Общество оживает, отряхиваясь от долгой спячки 1880‑х и
начала 1890‑х годов. Витии безвременья, декаданса, мистики, опрощения и малых
дел — разные Льдовы, Волынские, Мережковские, Абрамовы, В. В. вынуждены
уступить дорогу новым силам. В беллетристике, к великому негодованию хранителя
славных традиций, Михайловского, место мужицких повестей приторно слащавого
народника Златовратского и пессимистических картин борьбы «Власти земли» с
надвигающимся «чумазым» Глеба Успенского занимают бурные песни барда городской
голытьбы Максима Горького. Вместе с Горьким появляется целая плеяда новых сил:
Вересаевы, Андреевы, Чириковы... В их литературе уже не слышно пессимизма, от неё
не веет безвременьем, в ней чуется борьба, чуется новая грядущая сила, новая
грядущая буря. Ликованием веет от этой новой литературы, но не ликованием
сытой, отъевшейся, довольной собой буржуазии, а ликованием голодных, узревших
луч света, почуявших возможность и близость борьбы.
Пессимизм, созданный и взлелеянный разочарованием народников
в народнических идеалах и потерей веры в близкое торжество этих идеалов, должен
был под напором новой могучей армии борцов неминуемо смениться оптимизмом,
ликованием, «именинным настроением», как злобно характеризует новое настроение
апостол «Русского Богатства» Гриневич.
Реакция 1880‑х годов не только рассеяла ряды активных
революционеров-народовольцев, она сблизила между собой или, вернее, слила в
единое целое всех оппозиционно настроенных. Во тьме реакции все кошки оказались
серыми. Умеренно бюрократически-либеральный «Вестник Европы»,
профессорски-либеральные (чуть-чуть не радикальные) «Русские Ведомости» и «Русская
Мысль», радикальное народничество Михайловского, реакционное, политически
консервативное народничество Воронцовых, Кривенко и Абрамовых — всё это
перемешивается, сливается в один «бледно-розовый» оппозиционный комок, который
пуще огня боится всего, что способно нарушить добрые соседские отношения и
ослабить силу совместного и дружного... бездействия[6].
Отдельные элементы этого комка мирно уживались вместе до тех пор, пока в жизни
господствовало кладбище, и активно выступала одна лишь реакция. Но как только
на политическом горизонте появился рабочий класс, появился с шумом, в грозном
величии 40-тысячной армии петербургских забастовщиков, бездействию общества должен был наступить конец. Ночная мгла
начала рассеиваться, и радикальные сотрудники «Русского Богатства» с
Михайловским, — одним из авторов «открытого письма Исполнительного Комитета
партии Народной Воли к императору Александру III» — во главе, с ужасом
увидели, что всю реакционную спячку они мирно мурлыкали в унисон с Воронцовыми,
Абрамовыми и прочими «малых дел» мастерами. «Нет, главная причина успеха нового
учения, — говорит Гриневич, — заключалась, по нашему мнению, в его
отрицательной стороне, в той страстной критике, с какой оно обрушилось на наше
современное и устарелое народничество, возложившее все упования на трёх китов
земли русской (общину, артель и кустарные промыслы) и победоносно успокоившееся
на лоне «малых дел» и «симпатичных начинаний». С народническими теориями и
идеалами были когда-то связаны все лучшие мечты и надежды русского общества, но
тогдашнее народничество было нечто другое и тогдашние народолюбцы тоже были
сортом повыше»[7].
И вот, очнувшиеся от сна народники просят щадить их не за
то, что фактически делали они в 1880‑е
и 1890‑е годы, а за то, что делали когда-то народники «сортом повыше» — революционеры
1870‑х и начала 1880‑х годов. Вступившие в политическую борьбу русские рабочие
и их идеологи — революционные марксисты и не думали отрекаться от преемственной
связи с революционными героями «Народной Воли», народниками «сортом повыше»
господ сотрудников «Русского Богатства». Но, не отрекаясь от наследства,
оставленного деятелями 1870‑х и начала 1880‑х годов, сознательные рабочие и их
идеологи поняли и запомнили также те ошибки, которые привели к крушению весь «героизм»
революционных народников. «Народная Воля» логическим ходом событий пришла к
сознанию необходимости политической борьбы, но эта борьба, по её мнению, не
была связана с коренной задачей революционного народничества, с «социалистическим
переворотом». Поэтому политическая борьба не могла считаться народовольцами
борьбой народной, борьбой массовой. «Мы», интеллигенты-социалисты, захватим при
помощи заговора политическую власть, свергнем самодержавное правительство и
своей диктаторской властью поможем народу провозгласить социализм. Политическая
борьба старых народовольцев, это не что иное, как единоборство заговорщиков
революционеров с представителями существующей власти; отсюда с неизбежностью
вытекала пассивная роль массы — всего народа — в этой борьбе. «Народ», как
думали народовольцы, может подняться лишь во имя «социализма», т. е. во
имя упрочения и усовершенствования тех «коммунистических начал», которые
присущи русскому крестьянину, и которые воспитали в нём «вековые устои» жизни в
крестьянском миру, в крестьянской общине.
Социал-демократы подняли политическое знамя народовольцев,
но решительно отреклись от их идеологии и их тактики. «Бунтари народники, — писал
идеолог русских социал-демократов, Плеханов, — вынуждены были вести
политическую борьбу, хотя и считали политическую свободу вредной буржуазной
выдумкой. Мы будем вести ту же борьбу, хорошо сознавая значение политических
прав в деле освобождения рабочих. «Партия Народной Воли» сосредоточила все свои
силы в борьбе с царской властью, извиняясь перед «социализмом» с помощью фикций. Мы будем продолжать её великое
дело, но мы не будем нуждаться в фикциях: для нас не существует
противоположения социализма политике;
бунтари отрицали её во имя «агитации».
Мы будем заниматься и тем и другим, так как никакая агитация немыслима, если она не приводит к
организации, к влиянию на массы»[8].
Ещё резче и опредёленнее высказали эту идею московские
сознательные рабочие: «И Россия с 1861 г. всё больше и больше вступает в
круг европейских стран, — пишут они в своём адресе рабочим Франции; — под
могучим напором капитализма трещат и разрушаются в ней все «вековые» устои.
Буржуазия с каждым днём становится всё сильнее и сильнее, с ней теперь
считается абсолютизм, осыпающий её обильным дождём привилегий. Последние вместе
с применением новейших усовершенствований делают особенно болезненным
непосредственный переход от натурального хозяйства к капитализму. Антагонизм
классов становится поэтому всё более и более явственным, пролетариат
проникается всё более и более классовым самосознанием. Многочисленные стачки в
различных местах империи, ставшие почти беспрерывными, стачки, которых русское
правительство не в состоянии ни скрыть от общества, ни подавить силою оружия,
являются лучшим доказательством пробуждения молодого русского пролетариата.
Ничто не в силах остановить раз начавшееся движение. Русские
рабочие, поднявшие старое революционное знамя, обагрённое кровью стольких
мучеников из их среды и среды интеллигенции, вооружившись идеями научного
социализма, стали под общее знамя пролетариата всего мира. Они горды сознанием,
что передовой бастион европейской реакции, который предстоит взять пролетариату
всех стран — царизм — должен быть ими
разрушен, что последний оплот буржуазного господства, без уничтожения которого
немыслима победа всего пролетариата, должен быть ими свергнут»[9].
В этом адресе 605 рабочих, подписавших его, смело заявляют,
что только их руками может быть свергнуто самодержавие. «Мы смело можем заявить
нашим товарищам Франции, — пишет в то же время Петербургский Союз Борьбы, — что
русскому рабочему классу положено прочное основание, и никакая сила в мире не в
состоянии задержать его поступательный ход... Царизм чует, что его враг растёт
не по дням, а по часам, что этот враг его не бессильный либерализм русских
образованных классов, а поднимающаяся волна социал-демократического движения.
Русский рабочий люд, стоящий под знаменем научного социализма, спокойно смотрит
в будущее, уверенный в своей конечной победе»[10].
Московские рабочие говорят о «старом революционном знамени, обагрённом
кровью стольких мучеников», о том знамени, на котором когда-то красовалось «Земля
и Воля». Когда партия «Земли и Воли» раскололась, фактически было разорвано и
это старое знамя. Чёрнопередельцы оставили себе борьбу за «землю» (за
социализм), народовольцы — борьбу за «волю» (политическую борьбу).
Социал-демократы вновь соединили старый лозунг воедино. Но, встав под старое
знамя, они очистили его от всего утопического, от всего ненаучного. Активное
выступление масс, а не заговор интеллигентов — революционеров, сломит
самодержавие, классовая пролетарская борьба, а не прирождённая социалистичность
крестьянства, добьётся социалистического строя. Ещё в 1895 г. ветеран
народничества, Пётр Лавров, задаётся вопросом, возможно ли «организовать
русскую рабочую партию при господстве абсолютизма, не организуя в то же время
революционной партии против этого абсолютизма»[11].
По его мнению, это невозможно. Он всё ещё противопоставляет «революционные
личности и группы для борьбы с абсолютизмом» группировке «рабочих сил для
борьбы с капиталом»[12].
«Политический заговор» это, по его мнению, единственно возможная форма борьбы с
абсолютизмом, а в политическом заговоре нет места массам, рабочему классу. «Организацию
русской рабочей партии, — говорит он, — пришлось бы создавать при условии
существования абсолютизма со всеми его прелестями. Если социал-демократам
удалось бы сделать это, не организуя в то же время политического заговора,
против абсолютизма, со всеми условиями подобного заговора то, конечно, их
политическая программа была бы надлежащей программой русских социалистов, так
как освобождение рабочих силами самих рабочих совершилось бы. Но оно весьма
сомнительно, если не невозможно»[13].
Народовольцы, работающие в России, начинают уже иначе
смотреть на этот вопрос. Те из них, которые не удовлетворялись воспоминаниями
старины, мечтами о былых героях и бесплодными поисками героев современных, а
приступили к единственно возможной в то время работе, к пропаганде среди
рабочих, под натиском рабочего движения вынуждены были отрешаться от старых
утопий, становиться на классовую точку зрения, т. е. делаться
социал-демократами. Петербургские народовольцы, издававшие тот самый «Летучий
Листок группы Народной Воли», в № 4 которого помещено было цитированное
письмо Лаврова, ещё в 3‑м номере начинают колебаться, а в 4‑м решительно и
бесповоротно заявляют, что становятся на точку зрения социал-демократии. «Грядущая
политическая революция, — читаем мы в этом номере, — тем в большей мере
удовлетворит социалистическим требованиям, тем полнее будет соответствовать
интересам трудящегося класса, чем большей ясности и напряжения достигнет в нём
сознание своих классовых интересов и средств их удовлетворения»[14].
«Способствовать развитию классового самосознания, — говорится в другой статье,
— мы можем, организуя его (пролетариата) борьбу за материальное благосостояние
и, конечно, освещая её светом социализма»[15].
Печатая статью Лаврова «К программным вопросам», редакция «Летучего
Листка» оговаривает своё несогласие с ней и обещает по её поводу поместить в 5‑м
номере редакционную статью. Но № 5 не вышел. Летом 1896 года редакция и
отлично оборудованная типография группы были арестованы. Издание прекратилось.
До ареста Группа Летучего Листка Народной Воли, отчасти по собственному почину,
отчасти по заказу Петербургского Союза Борьбы издала целый ряд популярных
агитационных и пропагандистских социал-демократических брошюр: 1) О стачках,
2) Рабочий день, 3) Речь на 1‑ое мая 1895 года, 4) Переделка
хитрой механики, 5) Речи петербургских рабочих, 6) Ткачи Гауптмана,
7) Популярное изложение теории Маркса, 8) Первое мая, 9) Что
такое социализм и политический преступник и т. п.
Фактически в это время единственным революционным классом в
России был рабочий класс. Всякий революционер-интеллигент, желавший
действовать, а не только говорить о революции, должен был идти в рабочую среду.
А раз уже он попадал в эту среду, она, часто даже против его воли, втягивала
его в свою классовую психологию, и, извлекая из него все его теоретические
знания, давала ему взамен знания действительной жизни и в конечном счёте делала
его социал-демократом[16].
Случай с петербургской группой Народной Воли был далеко не единственный. Мы
знаем аналогичные случаи с народовольческими кружками в Москве и в Харькове. И
там члены этих кружков, под влиянием работы среди пролетариата, превращались в
социал-демократов. К 1896–1897 годам в России уже нет иных действительно работающих
революционных групп, кроме социал-демократических[17].
Но, хотя социал-демократы действовали почти исключительно среди рабочих, их
выступление уже тогда оказало влияние на всё общество. Самый факт зарождения
социал-демократического массового рабочего движения в России дал урок
политического воспитания всему обществу, всему народу, пробудил их от
политической спячки, нарушил их политический индифферентизм. Рабочие России,
часто ещё не будучи сами революционерами, своими первыми массовыми
выступлениями сыграли громадную революционную роль и тем уже тогда завоевали
себе место в авангарде русской революции.
[1]
Петербуржец. (Тахтарев) «Очерк петербургского рабочего движения 90‑х годов».
Лондон, 1902 г., стр. 34.
[2]
Петербуржец. (Тахтарев) «Очерк петербургского рабочего движения 90‑х годов».
Лондон, 1902 г., стр. 35.
[3]
Петербуржец. (Тахтарев) «Очерк петербургского рабочего движения 90‑х годов».
Лондон, 1902 г., стр. 36.
[4]
Передаю фразу г. Гольцева так, как она врезалась в моей памяти на
вечеринке, на которой я лично присутствовал; понятно, могу поручиться лишь за
точную передачу мысли оратора, а не формы.
[5]
См. предисловие Р. Н. С. к изданной в 1901 г. в Штуттгарте
конфиденциальной записке Витте «Самодержавие и земство».
[6]
А. Потресов (Старовер). Этюды о русской интеллигенции «О наследстве и
наследниках», стр. 74.
[7]
«Русское Богатство» 1898 г. VIII. «Итоги двух юбилеев», стр. 121.
[8]
Плеханов «О социальной демократии в России», послесловие к Туну «История
революционных движений в России», изд. «Библиотеки для всех», стр. 386.
[9]
Адрес московских рабочих рабочим Франции ко дню 25-летия провозглашения Парижской
Коммуны, 29 февраля 1896 г. Цитировано по социал-демократическому
календарю на 1902 г. Женева 1900 г., стр. 211–212.
[10]
Адрес петербургских рабочих французскому пролетариату 3 февраля 1896 г.
[11]
«Летучий листок группы Народной Воли» № 4, декабрь 1895 г. ст.
Лаврова «О программных вопросах», стр. 21.
[12]
«Летучий листок группы Народной Воли» № 4, декабрь 1895 г. ст.
Лаврова «О программных вопросах», стр. 21.
[13]
«Летучий Листок» № 4, ст. Лаврова, стр. 21.
[14]
«Летучий Листок», № 4, ст. Лаврова, стр. 21. Передовая статья.
[15]
«Летучий Листок», № 4, ст. Лаврова, стр. 21. Статья «К делу».
[16]
Один из основателей группы Летучего Листка Народной Воли, М. С. Александров
(Ольминский) рассказывал мне, как он постепенно, сам того не замечая, под
влиянием сношений с рабочими, усваивал социал-демократическую точку зрения. Он
обратил на это своё внимание лишь после того, как его товарищи, не имевшие
непосредственного соприкосновения с рабочими, с негодованием охарактеризовали
одну из предложенных им рукописей, как «чисто Плехановскую».
[17]
За исключением Польши, где как раз в это время особенно усилилась после провала
социал-демократических организаций ярко окрашенная в шовинистический цвет
«польская социалистическая партия». (П. П. С.). Косвенным
доказательством отсутствия других революционных групп может служить инцидент с
русской делегацией на Лондонском конгрессе. Делегат Народной Воли имел мандат
лишь от заграничной группы «старых народовольцев» и был допущен в делегацию
только из уважения к памяти старой «Народной Воли». Делегат группы русских
социалистов-революционеров на конгресс допущен не был, потому что было
доказано, что он представлял лишь нескольких заграничных студентов. См. об этом
у Плеханова «Новый поход против русских социал-демократов». Женева 1897 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий