Маркс на основе изучения фактической
человеческой истории установил следующий закон
социальной революции в своем много раз уже цитированном нами «Предисловии»: «На
известной ступени своего развития материальные производительные силы общества
приходят в противоречие с
существующими производственными отношениями, или, что является только
юридическим выражением этого, — с отношениями собственности, внутри которых они
до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения
превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха
социальной революции».
Как уже указывалось, было бы
неправильно истолковать этот тезис Маркса в том смысле, что до наступления
революции между производительными силами и производственными отношениями
существует отношение полной гармонии. Уже с самого начала концентрации средств
производства в больших мастерских и мануфактурах, превращения их на деле в
общественные средства производства, возникает основное противоречие
капиталистического способа производства, состоящее в противоречии между
общественным характером труда и частным характером присвоения, которое «заключало в себе зародыш всех современных
противоречий» (Энгельс). И по мере того как новый способ производства
прокладывал себе дорогу в еще не тронутые капитализмом страны и отрасли
хозяйства, «все резче должна была выступать несовместимость общественного
производства с капиталистическим присвоением»[1].
Но неверно также представлять дело
так, будто противоречие между производительными силами и производственными
отношениями должно означать перманентный кризис, такое положение, при котором
для развития производительных сил создается абсолютно безвыходное положение.
Империализм есть канун социальной
революции; империализм есть паразитический, загнивающий, умирающий капитализм.
Но, указывает Ленин, «было бы ошибкой думать, что эта тенденция к загниванию
исключает быстрый рост капитализма; нет, отдельные отрасли промышленности,
отдельные слои буржуазии, отдельные страны проявляют в эпоху империализма с
большей или меньшей силой то одну, то, другую из этих тенденций. В целом,
капитализм неизмеримо быстрее, чем
раньше, растет, но этот рост не только становится вообще более неравномерным, но неравномерность
появляется также в частности в загнивании самых сильных капиталом стран
(Англия)[2].
Ленин вел решительную борьбу против
выдвинутой Розой Люксембург теории
автоматического краха капитализма. Согласно изложенной выше теории
накопления Розы, капиталистическое воспроизводство становится невозможным
вследствие того, что по мере сужения некапиталистической среды (так называемых
третьих лиц) и ее вовлечения в круговорот капиталистического производства
идущая на расширение производства часть прибавочной стоимости не может быть
реализована на рынке.
Коренная ошибка теории
автоматического крушения состоит в том, что она не видит основного внутреннего
противоречия капитализма: между общественным характером производства и
индивидуальной формой присвоения. Согласно концепции Розы Люксембург,
определяющим для развития капитализма является внешнее противоречие: между капиталистической системой и
некапиталистической средой. Но если капитализм, как это выходит по теории
Люксембург, свободен от внутренних противоречий, то чем же по сути дела теория
автоматического краха отличается от социал-фашистской теории организованного
капитализма? Существенного отличия здесь, ясное дело, нет, и это как раз делает
понятным то, что социал-фашистские апологеты капитализма и враги диктатуры
пролетариата выступают ныне под знаменем этой теории Розы Люксембург.
Характерной методологической чертой этой теории Люксембург, наряду с присущими
ее воззрениям софистикой и субъективизмом, является чуждый марксизму
механистический струвистский объективизм:
из прогрессивности капитализма, из его неизбежности струвизм, как известно,
делал заключения «то апологетические... то аполитические (т. е. отрицающие
политику или отрицающие важность политики, вероятность общественно-политических
потрясений и т. п.)»[3].
К тем же заключениям неизбежно приводит и люксембургианская теория
автоматического крушения капитализма.
Неудивительно, что левые
социал-фашисты (Штернберг и др.) и ренегаты Коминтерна (Тальгеймер, Брандлер и
др.) поддерживают эту теорию Люксембург, находя в ней теоретическое оружие для
своей предательской практики. В основе этой теории лежит и другой враждебный
марксизму методологический принцип, состоящий в отрыве экономики от политики и составляющий, как ниже увидим,
исходный пункт также и каутскианства. Р. Люксембург, как мы видим, ищет
«чисто» экономического крушения капитализма, отвлекаясь от всего того
конкретного многообразия противоречий политических, национальных и пр., в
которых обнаруживается основное противоречие капиталистического способа
производства — противоречие между общественным характером производства и
индивидуальной формой присвоения.
Абстрактный
схематизм, составляющий общее методологическое оружие и Каутского, и
Люксембург, приводит их к одному и тому же результату — к разоружению
пролетариата, хотя и разными путями: в одном случае (у Каутского) через теорию
ультраимпериализма; в другом случае (у Люксембург) — через теорию
автоматического крушения. «Абстрактно «мыслима», — говорит Ленин, — новая фаза
капитализма после империализма,
именно: ультраимпериализм... Не подлежит сомнению, что развитие идет в направлении к одному единственному
тресту, всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без
исключения государства. Но развитие идет к этому при таких обстоятельствах,
таким темпом, при таких противоречиях, конфликтах и потрясениях, — отнюдь не
только экономических, но и политических, национальных и пр., и пр., — что
непременно раньше, чем дело дойдет до
одного всемирного треста, до «ультраимпериалистского» всемирного объединения
национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть,
капитализм превратится в свою противоположность»[4].
То же следует сказать и о теории автоматического крушения.
Теория автоматического крушения, как
и теория ультраимпериализма, отодвигает дело социализма в даль веков. Теория
автоматического крушения, как нетрудно видеть, противостоит учению ленинизма о
некапиталистическом пути развития мелкого товарного производства, о возможности
вовлечения трудящихся масс крестьянства в строительство социализма.
Неудивительно, что теория автоматического крушения находит себе гостеприимство
в троцкистском арсенале идей. «В этот
тупик, — вещает Троцкий, — загнало Европу мировое развитие, прежде всего
развитие Соединенных штатов. Это ныне основная сила капиталистического мира, и
характер этой силы автоматически
предопределяет безвыходность Европы в рамках капиталистического режима»
(подчеркнуто мною. — Авт.)[5].
Эта «архиреволюционная» поза нужна Троцкому как прикрытие для его социал-фашистского,
контрреволюционного отрицания общего кризиса послевоенного капитализма, для
прикрытия своей теории больших циклов — этого нового апологетического оружия,
доставляемого Троцким контрреволюционной буржуазии.
В работах теоретических столпов международного
социал-фашизма (например, у Каутского) мы встречаемся с критикой теории
Люксембург. Каутский критикует, однако, Люксембург не за теорию автоматического крушения капитала, а за
теорию его крушения. При этом он
фальсификаторски отождествляет теорию Люксембург с теорией Маркса.
Комментируя приведенное выше
положение Маркса о превращении производственных отношений в оковы для развития
производительных сил в том смысле, что для производительных сил капитализма
создается полное отсутствие какой бы
то ни было возможности их движения, современный социал-фашизм ловит Маркса на
«ошибках», которые им же придуманы. Путем такого опошления марксовой теории
социал-фашисты получают возможность отодвинуть в своей теории крушение
капитализма в глубокую даль веков и упрекать Маркса и Энгельса в том, что те в
своем «Коммунистическом манифесте» «поторопились» в предсказании сроков
наступления краха капитализма.
Каутский становится перед Марксом в
«левую» позу и заявляет, что он ждет победы социализма гораздо раньше, чем
производительные силы капитализма придут в конфликт с его производственными
отношениями. Более того, согласно схеме Каутского, этот конфликт может и не
наступить, так как оказывается, что по мере своего развития капитализм
ликвидирует временные свои противоречия, как например противоречия между
промышленностью и сельским хозяйством, и дает своим силам полный расцвет,
который сопровождается подъемом рабочего класса. Неизбежно вытекающий отсюда
вывод о невозможности и ненужности социализма Каутский «устраняет» следующим
софизмом. Оказывается, что пролетариат повышает неуклонно при капитализме
материальный и культурный уровень своего существования, но происходит это в
результате борьбы пролетариата за удовлетворение его растущих потребностей.
Отрицая теорию обнищания рабочего класса, Каутский видит источник борьбы труда
против капитала в «росте потребностей».
Таким образом пролетариат оказывается прямо заинтересованным в развитии
капитализма, ибо «как ни резка противоположность интересов капитала и труда, все
же общее у них то, что и тот, и другой наиболее преуспевает при быстром обороте
и росте капитала», ибо «проблема производства важнее, чем вопрос о
производственных отношениях. Надо поэтому содействовать
возрождению капиталистического хозяйства, его рационализации, бороться с перерывами в производстве».
Каутский, как видим, признает и
резкую противоположность интересов труда и капитала и даже возможность
«обострения классовой борьбы», но он не признает коренного противоречия
капиталистического способа производства — противоречия в самих общественных
отношениях капитализма, между общественным характером производства и
индивидуальным характером присвоения. «Проблема производства — для Каутского — важнее, чем вопрос о производственных отношениях». Почему же
именно это противоречие для него неприемлемо? Да потому, что это противоречие безысходное, всегда присущее
капитализму, непрерывно воспроизводящееся с ходом развития капитализма,
порождающее все другие противоречия. Оно может, согласно приведенному выше тексту
Маркса, найти свое разрешение только в
социальной революции.
Закон социальной революции есть
закон развития антагонистических обществ. Социал-фашизм пытается, однако,
опровергнуть этот характер закона социальной революции. Так Каутский ограничивает поле действия социальной
революции лишь переходом от феодализма к
капитализму. Ожесточенные классовые бои древнего Востока и Аттики он
отказывается рассматривать как социальные революции, определяя их как «мятежи».
Основой для такого разграничения служит, по утверждению Каутского то, что
классовые бои указанных исторических эпох, хотя и приводили к политическим переворотам, но они не
приносили с собой, однако, никаких «социальных» изменений в способах
производства и в развитии производительных сил общества.
Смысл этого утверждения совершенно
ясен. Каутскому важно обосновать резкое разграничение
между политической революцией и социальной. Это нужно Каутскому для того,
чтобы доказать, что революция в современном способе производства может и должна
совершиться на путях «хозяйственной демократии», без политической революции, т. е.
без диктатуры пролетариата. Стоя сам на буржуазно-волюнтаристских позициях, он
изображает нашу Октябрьскую революцию как лишенный социального содержания и
социальных оснований продукт «большевистского волюнтаризма».
Указанное ограничение закона
социальной революции покупается Каутским ценой прямого извращения исторических
фактов и искажения исторической перспективы.
История полностью подтверждает
правильность именно того положения, что «в общих чертах азиатский, античный,
феодальный, буржуазный способы производства можно рассматривать как прогрессивные эпохи экономической
общественной формации»[6].
Что капитализм создал гораздо большую производительность труда, чем при
феодализме, — этого не отрицает и сам Каутский. Но и переход от рабовладения к
феодализму означал более высокую ступень в развитии производительности труда.
Крупные римские латифундии были до того непроизводительны, что привели к
крайнему обесценению рабочей силы раба. После Пелопонесских войн раб оценивался
в 10 коп. Раб был мерилом дешевизны: «Дешев как сицилиец» (т. е. как раб,
вывозившийся из Сицилии) — такова ходячая поговорка той эпохи.
Возникший в то время колонат,
представлявший зачаточную форму будущего феодализма, уже давая большую
производительность труда, чем рабовладельческое хозяйство. Эти переходы от
древневосточных деспотий и античного рабовладения к феодализму и от него к
капитализму — все это ступени прогрессирующего развития производительности
труда, в то же время отмеченные в истории кровавыми страницами восстаний рабов,
восстаний крепостных, жесточайших классовых битв. Все эти переходы совершались
путем революционных переворотов в
существовавшем способе производства. Разумеется, это не означает, что
история есть повсеместная сплошная линия прогрессирующего экономического
развития, без явлений регресса, вырождения и гибели отдельных культур. Но в
целом пробивает себе путь именно эта линия развития, характеризующаяся
свержением политического господства одних классов, захватом политической власти
другими классами, подымавшими общество на высшую историческую ступень.
Разумеется, также, что каждая такая социальная революция имеет свою особую физиономию, и было бы нелепым
отрицать, скажем, факт буржуазной революции на том основании, что она глубоко
отлична от пролетарской революции.
Итак, закон социальной революции
включает следующее содержание: 1) что основным движущим противоречием всякого классового общества является
противоречие между производительными силами и производственными отношениями, 2)
что это противоречие — безысходное
которое невозможно преодолеть в рамках данной социальной формы и разрешение
которого возможно лишь в социальной революции.
Это основное противоречие нельзя
представить себе, как стоящее наряду с другими социальными противоречиями, вне
и отдельно от них. Рассматривая все конкретное многообразие экономических и
политических противоречий данной общественно-экономической формации, мы
находим, что в их основе в качестве общего им всем начала лежит противоречие
между производственными отношениями и производительными силами. Все
экономические и политические противоречия суть формы проявления этого основного противоречия, составляющего их сущность.
Это коренное противоречие в
капиталистическом обществе на современном этапе его развития находит себе
выражение в противоречиях: а) между буржуазией и пролетариатом; б) между
империализмом и колониями; в) между странами-победительницами; г) между
победительницами и побежденными; д) между капиталистическим миром и СССР. Чтобы
капиталисты смогли устранить корень всех этих противоречий, т. е.
противоречие между производительными силами и производственными отношениями,
они должны перестать быть капиталистами. Безысходность этого противоречия — в
пределах капитализма — делает борьбу между классами непримиримой борьбой. В этом вся суть марксова учения о классовой борьбе.
Революция призвана устранить
конфликт между производительными силами и производственными отношениями, сломать производственные отношения,
ставшие оковами для развития производительных сил. В этом состоят экономические
задачи революции. Но существующая система производственных отношений охраняется
политической силой господствующего класса — его государством. Отсюда задача завоевания политической власти классом,
представляющим будущий способ производства. Социальная
революция не может не быть одновременно политической революцией. Более
того, политика как концентрированное выражение экономики «не может не иметь
первенства над экономикой» (Ленин). Политические
задачи революции являются решающими
во всем процессе развития социальной революции, — являются определяющими для экономических, а также идеологических задач
революции. Господствующий класс, обладающий средствами материального
производства, «располагает благодаря этому и средствами духовного производства,
так что благодаря этому он господствует в то же время в общем над мыслями тех,
у которых нет средств для духовного производства». Отсюда следует «что свергающий класс может только в
революции очиститься от всей грязи старого общества и стать способным создать
новое общество»[7].
Революция — как высшее проявление
классовой борьбы — есть единство всех трех форм этой борьбы: экономической,
политической и идеологической, — единство
экономической, политической и идеологической революции, — единство, в
котором решающая роль принадлежит политической борьбе и политическим задачам
революционного класса. На различных этапах революции та или другая ее сторона
выступает в качестве очередной задачи, стоящей на первом плане. «Первой
задачей, — пишет Ленин, — всякой партии будущего — убедить большинство народа в
правильности ее программы и тактики... Теперь эта задача, которая конечно
далеко еще не завершена... в главном решена... Второй задачей нашей партии было
завоевание политической власти и подавление сопротивления эксплуататоров. И эта
задача отнюдь не исчерпана до конца, и ее
невозможно игнорировать. На очередь выдвигается теперь, как очередная и
составляющая своеобразие переживаемого момента третья задача — организовать
управление Россией»[8].
Такова, по Ленину, диалектика революционного процесса.
Полным извращением этой ленинской
концепции революционного процесса является та схема революции, которую дает т. Бухарин.
Согласно теории Бухарина и Крицмана, революция последовательно проходит в своем развитии четыре завершающихся
фазы. Первая фаза — идейная. «Эта
идейная революция заключается в крахе старой психологии и идеологии (ее ломают
взрывающиеся факты жизни) и в создании новой, по-настоящему революционной
психологии и идеологии». Второй фазой революции является революция политическая, т. е. захват власти
новым классом. «Третьей ступенью революции является революция экономическая», «наконец, четвертой (и
последней) фазой революции является революция техническая». Такова нехитрая механика революции в изображении
Бухарина: четыре стадии следуют одна за другой наподобие четырех барьеров,
которые поставлены слегка поодаль один за другим, и через которые революция
последовательно перескакивает. Верный своей механистической схеме Бухарин
насильственно абстрагирует одну сторону революции от другой, размещая их
рядышком, звено за звеном, точно в изготовленной кузнецом цепи. Бухарин готов
считать завершенной политическую
революцию моментом захвата власти, идеологическую революцию завершенной и
исчерпанной моментом обнаружившегося недовольства старым режимом. Так что
выходит, что на стадии политической революции никакие идеологические задачи
революции уже не ставятся: первый барьер взят, и идеологический процесс
безмятежно пошел уже в сторону получившей преобладание революционной психологии
и идеологии; точно так же на стадии экономической революции не имеют места
задачи политические. В погоне за «изяществом» архитектоники Бухарин совершенно
игнорирует историческую действительность, которая в эту схему никак не
умещается.
По Бухарину выходит, что на «стадии»
политической революции никаких задач идеологической революции уже нет, ибо
позади покоится как уже «завершенная» идейная революция. Но это решительно
опровергается следующим указанием Ленина: «Пролетарская революция невозможна
без сочувствия и поддержки огромного
большинства трудящихся по отношению к своему авангарду — к пролетариату. Но это
сочувствие, эта поддержка не даются сразу, не решаются голосованием, а
завоевываются долгой, трудной, тяжелой классовой борьбой. Классовая борьба
пролетариата за сочувствие, за поддержку большинства трудящихся не оканчивается завоеванием политической
власти пролетариата. После завоевания власти эта борьба продолжается только
в иных формах». То же верно и по отношению к самому авангарду движения — к
пролетариату. Идейная и идеологическая эмансипация пролетариата происходит не в
виде единовременного акта, завершающегося до захвата власти пролетариата.
Идеологическое могущество господствующего класса — как мы уже могли убедиться —
столь велико, что и после своего экономического и политического поражения он
оставляет еще огромное наследие своего былого духовного господства, над
ликвидацией которого идущему к уничтожению классов пролетариату приходится
долго и упорно трудиться.
Диалектика революции такова, что
если для завоевания политической власти одним из условий служит то, чтобы «низы
не хотели» жить больше по-старому, то
установление диктатуры пролетариата становится необходимым условием того, чтобы
«низы захотели» жить по-новому.
Политические и экономические завоевания пролетариата становятся
могущественнейшим орудием революционизирования психологии и идеологии масс. То
же касается политической и экономической стороны революции. Для Бухарина политическая
революция вполне исчерпывается моментом захвата
власти, после чего начинается «понижение государственной кривой». В его
механистической схеме не находит себе места проблема удержания власти, ее закрепления. Здесь сказывается все то же
непонимание диктатуры пролетариата как продолжения
классовой борьбы в новых формах — борьбы, обостряющейся
на определенных стадиях социалистического строительства. Здесь сказывается
непонимание т. Бухариным того, что разрешить задачи экономической «стадии»
революции пролетариат может, лишь решая свои политические задачи, задачи
закрепления и упрочения пролетарской
диктатуры. Ибо вопрос стоит (и, по-марксистски, может стоять) лишь так:
без правильного политического подхода к делу данный класс не удержит своего
господства, а, следовательно, не сможет решить и своей производственной задачи» (Ленин).
«Чтобы завоевать, — напоминаем мы
слова Ленина, — большинство населения на свою сторону, пролетариат должен,
во-первых, свергнуть буржуазию и захватить государственную власть в свои руки;
он, должен, во-вторых, ввести советскую власть... он должен, в-третьих, добить
влияние буржуазии и мелкобуржуазных соглашателей среди большинства непролетарских трудящихся масс революционным осуществлением их экономических нужд за счет
эксплуататоров».
То же относится в полной мере и к технической стороне революции.
Техническая реконструкция нашего народного хозяйства, намеченная во вторую
пятилетку, должна, по схеме т. Бухарина, протекать менее напряженно и
более плавно, поскольку уже «завершены» политическая и экономическая стадии
революции. Между тем директивы к составлению второй пятилетки не отрывают задач технической реконструкции
от задач уничтожения частной собственности и классов, от задач ожесточенной
классовой борьбы, от задач культурной революции.
Мы видим, следовательно, что политическая,
идеологическая, экономическая стороны революции связаны в едином непрерывном революционном процессе. В ходе революции один
период сменяется другим, соответственно выдвигая ту или иную главную задачу. Но
разрешение основной политической задачи есть узел, в котором увязаны и
экономическая, и идеологическая и т. д. стороны единого революционного
процесса. Так вступление нашей страны в период социализма, социалистическая
индустриализация страны, коллективизация сельского хозяйства одновременно
ставят и разрешают и задачи экономической «стадии», и задачи технической
реконструкции, и задачи революционизирования психологии и идеологии масс, и
задачи укрепления мощи пролетарской диктатуры. В революционной цепи каждое
звено находится в связи с другими звеньями, и эта связь «не так проста и не так
глупа», как в обыкновенной, сделанной кузнецом цепи» (Ленин).
Бухаринская схема революции ничем не
отличается от каутскианского отрыва социальной революции от политической, его
отрыва экономики от политики. Она подводит фундамент под теорию мирного
врастания кулака в социализм своим разрывом между политикой и экономикой. Она
повторяет меньшевистские зады о «культурных предпосылках» революции,
предпосылая обязательное завершение «идейной революции» ее другим фазам.
Мы можем все вышеизложенное кратко
подытожить в следующем выводе. В обществе, разделенном на классы, движение от
одной социальной формы к другой на основе внутреннего
развития данной классовой формации невозможно иначе как через революцию:
революция есть историческая необходимость в развитии всякой антагонистической
общественной формации. Исходным пунктом революции является конфликт между
производительными силами и производственными отношениями; ее задачей является
уничтожение существующей системы производственных отношений и водворение нового
способа производства; ее средства — овладение политической властью со стороны
того класса, который представляет этот будущий способ производства.
Таковы общие определения, присущие
всякой революции в развитии классового общества.
Но творцы теории революции — Маркс и
Энгельс — были основоположниками материалистической диалектики. Они были в то
же время величайшими вождями развивающегося революционного движения мирового
пролетариата. Их учение о революции не могло поэтому остановиться лишь на общей теории революции. Открытые ими
общие законы социальной революции они должны были изучать дальше, вскрывая особые закономерности тех конкретных
форм революции, которые совершаются борющимся пролетариатом. Общая теория
революции развертывается ее основоположниками в конкретное учение о пролетарской революции. К ознакомлению с
развитыми Марксом, Энгельсом и Лениным специфическими чертами и
закономерностями пролетарской революции мы и перейдем в последующем изложении.
Комментариев нет:
Отправить комментарий