В Мюнхене я побывал у Михайлова (Политикус). Он решил, что
будет благоразумнее, если я изменю свою внешность, так как берлинская полиция
хорошо знает и ищет меня, и взялся превратить меня в яркого блондина. И,
действительно, в два дня при помощи перекиси водорода я из брюнета превратился
в настоящего «рыжего» из цирка. Рожа получилась очень нецензурная и мало
напоминала мою настоящую, в особенности когда по его же настоянию парикмахер
преобразил мою шевелюру в прилизанную причёску немецкого коммивояжёра. Котелок
и модное пальто окончательно сделали меня неузнаваемым. В таком виде я уже
смело проехал через Берлин и направился в пограничный городок Тауроген. Там, на
границе (на русской стороне), сидела старая акушерка, которая ещё со времён
старой «Народной Воли» помогала сноситься с контрабандистами. Хозяин немецкой
гостиницы, у которого я остановился, послал к ней гонца. Но почему-то пришлось
прождать два дня в ожидании возможности перехода. Тем временем из Шяуляй
приехала ко мне молодая девушка, которая должна была отправить меня дальше. Её
звали, если не ошибаюсь, Ириной, она была дочерью инспектора гимназии,
убеждённой большевичкой. Благодаря своему общественному положению она много
содействовала нашей технической группе по транспорту. Но, понятно, работа эта
её не удовлетворяла, и она рвалась в большой рабочий центр на пропагандистскую
работу.
Вообще, должен сказать, что вот такие технические работники,
как Ирина, как сотни других, разбросанных по нелегальным складам, подпольным
типографиям, представляли из себя настоящих подвижников. Они несли громадную,
ответственную работу, без которой немыслима была какая бы то ни было партийная
работа. Но в то же время они не получали ни малейшего личного удовлетворения.
Они иногда месяцами не видели живого человека, с которым можно было бы
обменяться всем продуманным за скучной технической работой. Они урывками
узнавали о бурной жизни партии. И всё-таки с каким самопожертвованием они
выполняли свои скучные обязанности. Вот к такому типу настоящего крота-подпольщика,
оторванного от жизни, но слепо верующего в революцию и в партию, принадлежали и
эта Ирина и старуха-акушерка, с которой я через два дня познакомился. Они обе
набросились на меня с требованием рассказать им все новости о нашей женевской
жизни, о расколе, о Ленине.
Переезд через границу совершился на этот раз гладко. Пришёл
за мной еврей-контрабандист, взял мой чемоданчик и просто провёл меня через
границу среди белого дня. Когда натолкнулись на сторожевой пост, он, ни слова
не говоря, сунул часовому трёхрублёвую бумажку, и мы беспрепятственно вошли в
Россию. Тут же задами пробрались в квартиру акушерки. Здесь меня накормили,
напоили и на фургоне со всяким барахлом отправили на одну из отдалённых от
границы станций.
В Ригу я прибыл вполне благополучно. Разыскал Литвинова
(Папашу), к моему удивлению, узнал, что помощником его состоит мой брат Николай
Николаевич, которого я не видал уже несколько лет. Передал все поручения от
Ильича. Поговорили с Папашей о всех делах бюро. Рассказал он мне подробно о
Северной конференции, которую он проводил. По всем вопросам мы с ним оказались
солидарными. Только я смотрел несколько оптимистичней, чем он, на наши дела. Он
недостаточно, по моему мнению, оценивал наше влияние на массы и переоценивал
силу меньшевиков.
В самой Риге работа кипела. Слухи о сильном возбуждении
среди питерских рабочих будоражили рижских рабочих. Ряд экономических
забастовок, проведённых на крупных заводах, в достаточной степени сплотил массы
и показал их силу. В то время и латышские и русские рабочие (т. е. вся
масса крупнозаводского пролетариата) признавали руководство нашего, сплошь
большевистского комитета. Еврейские рабочие (преимущественно ремесленники и
приказчики) шли за Бундом. С Бундом договориться не удавалось. Бундовцы не раз
срывали массовые выступления всех рабочих. Как раз во время моего пребывания в
Риге — 5 января — была попытка устроить уличную демонстрацию против войны.
Она кончилась избиением рабочих. Несмотря на предварительный сговор, бундовцы
своих на демонстрацию не позвали.
В Риге увиделся с Максимом Горьким. Он жил здесь с
Андреевой, которая ушла из Художественного театра и неудачно пробовала в Риге
поставить свой собственный театр. Я передал Горькому просьбу Ильича помочь нам
материально и статьями. Он обещал сделать всё возможное. Он уже тогда был близок
к нам.
Из газет впервые здесь услышал о Гапоне, о начавшейся в
Питере под его руководством забастовке. Вначале я был уверен, что всё это
движение вроде того, которое организовал провокатор-зубатовец Шаевич в Одессе.
Там забастовка превратилась в пьяный погром, с одной стороны, и в сознательное
рабочее движение — с другой. Кто такой Гапон? Раз он стоял во главе легального
общества, ясно, что он охранник, второе издание Зубатова[i].
Но действительно ли вызванное им движение так велико, как об этом пишут в газетах?
Тогда наплевать на Гапона, движение вырвется из его рук, пойдёт своим ходом.
Справится ли с этим массовым движением наша организация, сможет ли она встать
во главе массы? Вот те вопросы, которые невольно вставали при первых известиях
из Питера.
Было 6 января по старому стилю, когда я смог выбраться
из Риги. В Питер я приехал утром 8 января. Забастовка всеобщая, улицы
пустынны, встречные как-то особенно насторожены, магазины закрыты,
заколачиваются досками наружные витрины. Бегу на явку. Ни одна не действует.
Иду к знакомым на квартиру. Рассказывают подробности движения, о письме Гапона
министру Святополк-Мирскому, о напрасных попытках расстроить шествие, о
массовых арестах среди социал-демократов. Иду разыскивать организацию. Мне
раньше часто везло в этом отношении. Стоит раза два пройтись по Невскому,
обязательно кого-нибудь встретишь и таким образом свяжешься помимо явки. На
этот раз не везёт: никого не встретил. Иду бродить по рабочим районам. Попал на
Васильевский остров, в «Отдел» гапоновский, когда уже стемнело. Народу масса,
перед домом толпа. Беспрерывно читается и обсуждается петиция к царю. Лица
одухотворённые. Самая гуща рабочей массы здесь представлена. Глубокая вера в
правоту затеянного дела. За эту веру вся масса готова идти на смерть, на величайшие
муки. Гапон для них символ, знамя их большого правого дела. Можно ли разбить
эту веру, поколебать её чем бы то ни было? Нет, нельзя. Пытались отдельные
товарищи выступать, говорить, обсуждать. Всё бесполезно, не дают говорить. Я
тоже пробовал говорить. «Уходи, ты чужой, ты не с нами». Это море, которое
вышло из берегов. Его словами, убеждением не удержишь.
У меня не было ни минуты сомнения, чем кончится вся эта
история. Будет пролито очень много крови. Но у меня в то же время была полная
уверенность, что эта раз проснувшаяся масса опять заснуть не сможет. Масса эта
потеряет свою веру и превратится в революционный народ. Я всем существом своим
чувствовал, что действительно рождается наша революция. Как бы ни
развёртывались дальше события, революция уже не замрёт. Я так и остался всю
ночь в Василеостровском отделе. Вместе с массой пошёл на Дворцовую площадь. Мне
казалось, что уйти сейчас от массы нельзя, надо с ней идти на эту нелепую,
безумную авантюру. У меня, как и у всех, не было оружия. Я был уверен, что нас
ждёт неизбежный расстрел. Но в то же время я глубоко верил в неизбежное
перерождение этой мирной, верующей толпы. Я видел, что многие в толпе шли,
подобно мне, не веря в благополучный исход, но шли, потому что в это время
нельзя было не идти.
Для меня не было неожиданностью, когда у Дворцового моста мы
встретили отряд пехоты и кавалерии. Передние встали, задние ряды продолжали
двигаться вперёд в том же благоговейном настроении, когда раздался первый залп.
Я наблюдал за лицами моих соседей. Ни у кого не заметил испуга, паники. Не ими
сменилось благоговейное, почти молитвенное выражение лиц, а озлоблением, даже
ненавистью. Это выражение ненависти, жажды мести я видел теперь буквально на
всех лицах, молодых и старых, мужчин и женщин. Революция действительно
родилась, и родилась она в самой гуще, самой толще рабочей массы. Достаточно
было одного возгласа после залпов — и мирная толпа, только что шедшая с
церковным пением, бросилась разбивать железную ограду прилегающих палисадников,
вырывать из мостовой булыжники, разгромила оружейную мастерскую, чтобы вступить
в кровавый бой с царскими палачами. Тут же начали строить баррикаду. Часть
толпы лавиной двинулась на Неву, чтобы по льду обойти солдат, пробраться на
площадь. Я пошёл с толпой. Нас начали обстреливать с моста, но толпа шла. Когда
мы добрались до Дворцовой площади, там почти всё было кончено. Навстречу бежала
толпа, озлобленная, дикая, тащили убитых, раненых. Проклятья, самые грубые
ругательства по отношению к царю, к офицерам доносились отовсюду. Встречных
офицеров сталкивали с тротуара, избивали до смерти. Людской поток залил всю
улицу. Но это уже была не мирная толпа.
К этому перерождению толпы наша партия не была готова. Не
было сделано попыток сейчас же, тут же на месте организовать, направить эту
пробудившуюся ненависть, родившуюся революцию. Проклиная наше бессилие, я
бросился опять искать организацию. На этот раз мне повезло. Кто-то из
встреченных товарищей повёл меня на заседание Петербургского комитета. Если не
ошибаюсь, он заседал на этот раз в здании Художественной академии, на квартире
какого-то художника.
Тут я застал всех наших членов бюро (Богданова, Землячку,
Гусева) и ряд питерцев. Все делились впечатлениями о сегодняшнем дне, приходили
новые товарищи, рассказывали разные эпизоды, разные случаи. Несколько товарищей
писали прокламации «Ко всем рабочим», «К солдатам», «Ко всем». У многих
чувствовалась растерянность, не знали, что дальше делать. О заграничных делах
никто не хотел говорить, да и мне самому было не до них в этот вечер. Ждали
обысков и арестов, поэтому разошлись довольно быстро.
Я забыл спросить про ночёвку, да как-то и не хотелось в
такой день лезть к людям со своим личным делом. Пришлось и эту ночь провести на
улице. Ночь была морозная, в центре всюду горели костры и грелись войска и
полиция. Вообще город походил на военный лагерь. Я быстро пошёл на окраину и
там, среди полного безлюдья, проходил эту жуткую ночь. С нетерпением ожидал
открытия извозчичьих чайных, чтобы хоть немного согреться и поесть. Не ел я с
самого приезда в Питер, т. е. двое суток.
После этого мне ещё пять суток пришлось провести без
ночлега. Все обыватели, которые раньше обычно предоставляли нам, нелегальным,
место для ночлега, были настолько перепуганы, что отказывались пускать на
ночёвку. Наконец, после нескольких бессонных ночей я приспособился: стал
садиться на последний ночной поезд Николаевской дороги, доезжал до Любани или
до М. Вишеры, там пересаживался на обратный поезд и к 6–7 часам утра
возвращался в Питер. Таким образом удавалось в течение нескольких часов поспать
в вагоне. Только как-то выскочил я с поезда в М. Вишере и бросился к кассе
за билетом, а меня жандарм останавливает:
— Вы ведь только приехали и сейчас же уезжать собираетесь?
Я притворился пьяным, говорю, провожал брата на войну, в вагоне
выпили, а теперь надо на службу торопиться. Жандарм поверил и предложил за
целковый устроить в спальном вагоне без билета. Я обрадовался, впервые за
неделю получив возможность снять ботинки и лечь на мягкий диван.
После этого я уже не рисковал вторично попасть на глаза
жандарму. Мне дали ночлег у одного таможенного чиновника. Когда мы уселись с
хозяином пить чай, он внимательно посмотрел на меня и говорит:
— Что это у вас, от природы трёхцветное знамя на голове?
Я посмотрел на себя в зеркало, и, действительно, оказалось,
что шевелюра моя выглядит довольно странно. Волосы основательно отросли после
Мюнхена. Снизу росла чёрная подкладка, середина волос была почти белая (я
подмазывал их в Риге другим составом перекиси водорода), а верхняя часть — огненно-рыжая.
Пришлось купить машинку для стрижки волос, пойти в номер бани и наголо
остричься.
В Питере я тогда проработал почти месяц. Работники были
нужны. Петербургский комитет меня сейчас же кооптировал в свой состав.
Остальные члены бюро точно так же по уши залезли в местную работу. Мне пришлось
довольно часто выступать на летучках, собраниях и митингах. Ещё до моего
приезда по настоянию Гусева и Землячки Петербургский комитет предъявил ЦК
ультиматум с требованием дать в месячный срок ответ, намерен ли он созвать
съезд. Ильич был очень недоволен этими переговорами с ЦК; он считал, что это
только затягивает вопрос. Он настаивал, чтобы члены бюро действовали более
решительно, объявили бы себя компетентными созвать съезд помимо ЦК. В
переговорах с Литвиновым в Риге мы решили вполне поддержать в этом отношении
Ильича, и вот теперь, как только немного улеглась горячка после 9 января,
мы приступили к разработке извещения о созыве съезда. 2 февраля это
извещение было одобрено Петербургским комитетом. Мне с Землячкой предстояло
объехать все организации с тем, чтобы организовать выборы на съезд и фактически
организовать отправку делегатов.
Отъезд мой несколько задержался начавшейся кампанией в связи
с выборами в комиссию Шидловского[ii].
Петербургский комитет и Бюро комитетов большинства развили широкую агитацию по
поводу выборов в эту комиссию. Действительно, по всем крупным заводам и
фабрикам кампания эта прошла под лозунгами ПК. Через несколько дней я выехал в
Баку.
Я приехал в Баку в самый разгар февральской армяно-татарской
резни, организованной губернатором Накашидзе. Недалеко от Баку, возле станции
Баладжары, наш поезд был засыпан снегом. Несколько часов нас откапывали из-под
снега. Благодаря этому в совершенно незнакомый для меня город я попал поздно
ночью. Снег в Баку — явление очень редкое, а такого заноса, какой встретил меня
в феврале 1905 г., никто не запомнил. Ночью пробираться на явку было очень
рискованно. В городе шла непрерывная пальба, разъезжали конные патрули. Я решил
попробовать остановиться в гостинице, хотя хорошего паспорта у меня не было. Но
дело сошло гладко. Утром я отправился разыскивать товарища по совместной работе
в Саратовском комитете — доктора Окиншевича. Он служил в промысловой больнице
хирургом и, как я знал, был близок к организации.
Сильное впечатление произвели на меня впервые увиденные
нефтяные промыслы. Издали они показались мне густым стройным лесом тополей.
Поразил меня и многонациональный состав промысловых рабочих: мусульмане[1],
армяне, грузины, русские, персы. Их шумный говор в вагоне и на станциях надолго
остался у меня в памяти. Я знал, что вся эта разноязычная, разноплемённая масса
всего лишь несколько месяцев тому назад с удивительным единодушием провела
всеобщую забастовку, поразившую всех нас своей организованностью. И вдруг на
улицах Баку татары режут армян, армяне татар. Правда, на промыслах было
сравнительно спокойно, случаи резни и погромов были единичные, но на
Сабунчинском вокзале среди разношёрстной толпы можно было наблюдать, как
сторонились друг друга рабочие — мусульмане и армяне.
Окиншевич меня скоро связал с организацией и секретарём
комитета А. М. Стопани — старым моим знакомым по II съезду.
Скоро собрался комитет. Вместе с членами комитета пришёл и весь актив. Помню,
что это собрание, на котором я делал доклад, было многолюдное. После
петербургской конспирации мне казалось несколько странным такое многолюдное
собрание в центре города, в какой-то обывательской квартире. Но публика
успокоила: бакинская полиция следить не умеет. Здесь, у Стопани, я встретил ряд
знакомых: Бобровских, мужа и жену, я знал по загранице, Окиншевичей — по
Саратову; с остальными быстро сошёлся. Большинство из них, в особенности Алёша
Джапаридзе, Ваня Фиолетов, Монтин, рыжий и чёрный Георгии, были типичными
профессионалами-революционерами в лучшем смысле этого слова. Все бакинцы,
закалённые в борьбе с полуменьшевистской, полузубатовской организацией братьев
Шендриковых[iii],
были твердокаменными большевиками. Привезённое мною извещение о созыве
III съезда было принято прямо-таки с энтузиазмом; никто не сомневался в
необходимости как можно более быстрого созыва съезда. Помню даже предложение
т. Васильева-Южина — выдвинувшегося тогда в Баку молодого талантливого
агитатора: пусть Бюро комитетов большинства немедленно соберёт съезд и пусть
этот съезд в целом руководит начавшейся уже революцией. После этого мне
пришлось на 2–3 районных рабочих собраниях делать доклады о питерских событиях.
Одно собрание, устроенное на горе за Биби-Эйбатом, было прослежено и оцеплено
казаками. По нам было дано несколько залпов, но всем нам удалось благополучно
скатиться по самой круче горы.
Вся рабочая, в особенности промысловая, масса, с которой мне
пришлось столкнуться в эти дни, произвела на меня большое впечатление. Это была
настоящая революционная масса, готовая к боям.
Тяжёлое впечатление производили в то время узенькие улочки
Баку. С обеих сторон они были завалены сугробами снега, который уже начал
быстро таять. Очень часто из-под снега виднелись трупы убитых. Хотя резня
официально прекратилась и губернатором Накашидзе был объявлен мир (он заставлял
татарских и армянских попов целоваться), но всё же нередки были случаи
убийства. Помню такую сцену. На фаэтоне едет богатый, видно, армянин, его
охраняют на подножках два казака с ружьями наперевес. На ходу в фаэтон вскакивает
мусульманин, ударом ножа убивает армянина и сам падает от пули казака.
В Баку я застал одного из агентов ЦК, который сообщил мне,
что в Москве на квартире писателя Андреева арестован почти весь состав
Центрального Комитета. Уцелели случайно Красин и Любимов, и будто бы они начали
склоняться к соглашению с бюро. Я сообщил об этом Ильичу, хотя сам плохо верил
в возможность примирения с ЦК.
Бакинцы отсоветовали мне ехать в Тифлис и Батум, куда я
предполагал вначале поехать. Они сами обещали известить тамошних большевиков,
которые вели тогда отчаянную борьбу с меньшевиками за Кавказский союз. Я поехал
в Одессу, здесь у нас было крепко сплочённое большевистское ядро, которое
непосредственно сносилось с Женевой. Здесь уже знали о нашем извещении. Меня
решили использовать для платного выступления, чтобы собрать средства для газеты
«Вперёд». Под видом свадьбы было собрано большое общество, преимущественно
местных либералов, и я прочёл доклад о питерских событиях и начавшейся
революции. Не знаю, угодил ли я этой чуждой для меня аудитории, но помню, что
денежный сбор нас вполне удовлетворил. Делал я ещё несколько докладов уже для
более интересной аудитории, например в каменоломнях и за вокзалом. Съездил ещё
в Николаев, Харьков, Екатеринослав и Гомель. Одесским комитетом избран был
делегатом на съезд Владимир Ильич. В Гомеле мне не повезло: пробыл весь день с
утра до вечера и никого не мог поймать, все явки оказались перепутанными, так и
пришлось уехать ни с чем.
В Киеве жила группа старых искровцев, теоретически сочувствовавших
большевикам, но они в это время совершенно не были связаны с рабочими. В
организации официально руководили меньшевики, и в то же время среди низовых
работников было много большевиков. При отъезде из Женевы Ильич мне поручил
обязательно повидать Кржижановского, рассказать ему подробно все перипетии наших
расхождений после ухода его из ЦК и привлечь его снова к нашей работе. Кроме
того, он поручал ему во что бы то ни стало связаться с местной организацией,
отколоть от меньшевиков периферийных работников и постараться, организовав
параллельную меньшевистскому комитету группу, и от неё послать на съезд
представителя. Ведь меньшевики не стеснялись создавать с благословения ЦК
параллельные нашим большевистским комитетам группы. Отчего нам не действовать
так же? Помню длинную беседу у Кржижановских. Особенно живо откликнулась на
предложение Ильича Зинаида Павловна Кржижановская. В конце концов все
присутствующие, а их было человек 12–15, согласились организовать группу.
Из Киева я поехал на Волгу. Тут мне надо было побывать в
Саратове и в Самаре, на этом моя миссия должна была закончиться. В Саратове я
застал смешанный комитет, во главе его стоял Топуридзе, участник II съезда;
вначале он шёл с большевиками, а в последнюю минуту отшатнулся к меньшевикам. В
Саратове он занимал странное положение. Женился на дочери миллионера,
породнился таким образом с местным полицмейстером и вместе с ним издавал
легальную «марксистскую» газету. В то время он входил в состав Саратовского
комитета. Кое-кого из членов организации я знал ещё по прежней работе в
Саратове (в 1902 г.). Здесь большинством голосов была принята резолюция за
съезд. Такая же резолюция была принята и Самарским комитетом.
Проездом я побывал ещё в Москве, но здесь не задерживался. Я
торопился узнать в Питере о положении вещей. За время моих странствований я
совершенно оторвался и от заграницы и от нашего русского центра. Кажется, в
Одессе я узнал о соглашении БКБ с ЦК, о том, что образован уже из состава этих
двух центров Организационный комитет по созыву съезда, что вся проделанная уже
нами работа по созыву съезда признана ЦК. В Питере я никого из наших не застал:
все они уехали за границу. Поехал и я по уже знакомой дороге — через Шяуляй.
На этот раз для перехода через границу еврей-контрабандист
дал мне паспорт пограничного жителя на право переезда через границу и
пребывания в районе тридцати вёрст за границей. Каково же было моё удивление,
когда я в паспорте прочёл, что владелец его — девица 17 лет от роду! Я
набросился на контрабандиста с упрёками, что он смеётся надо мной. Но он
невозмутимо ответил:
— Разве они посмотрят на паспорт? Они будут считать только
карбованцы, которые я им передам.
Вместе со мной отправлялась целая группа молодых людей,
очевидно дезертиров. У всех у них были на руках такие же паспорта. Всех нас
втиснули в знаменитую еврейскую колымагу, так называемую балагулу.
Действительно, когда мы подъехали к таможенной заставе, чиновник, не глядя,
отобрал у всех нас паспорта, пересчитал, сколько нас едет, вслед за ним пошёл в
контору и наш возница, там произошёл довольно крупный разговор, некоторое время
шла торговля. Возница вернулся и грустно заявил, что с него содрали по
полтиннику с брата дороже, чем обыкновенно. Паспортов он нам, конечно, не
возвратил: они пригодятся для следующего транспорта. Высадил он нас у харчевни
на немецкой стороне, а оттуда мы поплелись поодиночке в город.
Здесь надо было остерегаться, чтобы не попасть на глаза
немецким жандармам. Они усиленно ловили русских эмигрантов (в особенности тех,
кто походил на старающихся попасть в Америку), насильно отправляли их в баню,
дезинфицировали их и затем заставляли покупать билет в Америку обязательно
через гамбургскую линию. Это была сделка жандармов с компанией «Германский
Ллойд», наживавшей колоссальные деньги на перевозке русских эмигрантов в
Америку. Нежелавших покупать пароходный билет отправляли обратно в Россию. Но
та и другая перспектива была очень нежелательна для меня. В пограничном городке
я зашёл только в приличную пивную, где узнал расписание поездов, чтобы двинуться
через Париж в Лондон. Отправляясь из Питера, я постарался снова принять вид
немецкого приказчика. Теперь, глядя, как я с чувством попиваю хорошее немецкое
пиво, курю плохую немецкую сигару и читаю архибуржуазную немецкую газету, ни
один из прусских жандармов не заподозрил во мне русского и не поинтересовался
справиться о моём паспорте.
[i]
Зубатовщина — предпринятая в начале
XX в. провокаторская попытка царизма отвлечь рабочих от активной
политической борьбы и ограничить её кругом узких экономических требований.
Связана с именем организатора этой провокации жандармского полковника Зубатова
и известна также под ироническим названием «полицейский социализм». Первая
зубатовская организация возникла в Москве в 1901 г. Позднее подобные
организации были созданы в Петербурге, Одессе, Минске, Киеве, Николаеве,
Харькове и других городах. В Петербурге Зубатов привлёк на службу в охранке
Гапона. Зубатовцы пользовались поддержкой «экономистов» и Бунда.
«Полицейский социализм» успеха не имел. В 1903 г.,
когда достигла особой силы стачечная борьба рабочих, проходившая под
руководством революционной социал-демократии, царизм оказался вынужденным
распустить зубатовские организации. Прямым продолжением провокации Зубатова
явилась гапоновщина, бесславно завершившаяся Кровавым воскресеньем (см.
примечание VI).
[ii]
Комиссия Шидловского была создана в конце января — начале февраля 1905 г.
по указу Николая II для «выяснения причин недовольства рабочих в городе С.‑Петербурге
и в пригородах и изыскания мер к устранению таковых». Образование комиссии было
вызвано широким размахом забастовочного движения рабочих Петербурга после
расстрела 9 января и активной поддержкой петербуржцев всероссийским
пролетариатом. Во главе комиссии был поставлен сенатор Шидловский. В комиссию
входили царские чиновники, представители промышленников и рабочих. Царизм,
создавая эту комиссию, пытался обмануть рабочих пустыми обещаниями, отвлечь их
от борьбы. Никакими реальными правами комиссия не располагала. Большевики
широко использовали избирательную кампанию по выборам членов комиссии для
разоблачения лицемерия самодержавия и для политического воспитания рабочих. На
собраниях выборщиков (для рабочих выборы были двухстепенные) под влиянием
большевиков рабочие выставляли политические требования и добивались
радикального улучшения своего положения. На отказ Шидловского рассматривать эти
требования, как выходящие за пределы полномочий комиссии, рабочие ответили
массовой забастовкой.
20 февраля 1905 г. по указу царя комиссия
Шидловского была распущена, не получив даже официального оформления.
[iii]
Так называемая шендриковщина получила
своё название по имени руководителей этого меньшевистского течения братьев Ильи
и Льва Шендриковых, организовавших в мае 1905 г. «Союз бакинских рабочих».
Обильно финансируемые царской администрацией и местной националистической
буржуазией, Шендриковы пытались расколоть рабочее движение, отвлечь рабочих от
политической борьбы, разжечь межнациональную вражду. Бакинские большевики вели
против них упорную борьбу, в частности в Бакинском Совете, который шендриковцы,
имевшие там значительное влияние, стремились превратить в послушный царизму и
буржуазии орган. В своей практической деятельности шендриковцы не отличались от
гапоновцев и зубатовцев. К началу 1906 г. бакинские большевики разгромили
шендриковщину. Попытка возрождения шендриковщины, имевшая место в 1907 г.,
успеха не имела.
Комментариев нет:
Отправить комментарий