вторник, 25 июля 2017 г.

Амстердамский конгресс

Осенью предстоял Международный социалистический конгресс в Амстердаме. По Уставу нашей партии представительство на международные конгрессы организуется Советом партии. Доклад с партийным отчётом должны были написать совместно редакция и ЦК. Редакция назначила для этого Дана, ЦК — Носкова. Носков не нашёл нужным вмешиваться в эту работу и доверил её одному Дану. Ленин входил в Совет, но председатель Совета Плеханов не счёл нужным созывать Совет для организации делегации на конгресс и для утверждения отчёта. Ленин увидел отчёт Дана только тогда, когда он был уже переведён на немецкий язык и отпечатан в типографии. Отчёт представлял из себя возмутительное тенденциозное искажение положения вещей в партии и всей партийной истории и в особенности II партсъезда.
Ильич предложил нам сейчас же засесть (времени оставалось до начала конгресса всего дней десять) и коллективно составить отчёт. Так как он не мог быть представлен от имени какой-нибудь официальной организации (отношения с ЦК у Ильича к этому времени обострились уже настолько, что Ильич не мог выступать от имени ЦК), то было решено, что этот отчёт должен появиться от имени кого-нибудь из нас, в виде частного издания. Предполагалось этот отчёт раздать на конгрессе лично всем делегатам. Насколько помню, в составлении отчёта принимали участие Ильич, Воровский, Красиков и я. Каждый взял по главе, намеченной Ильичом. Кроме того, в мою обязанность входило перевести книжку на немецкий язык. Работали мы буквально день и ночь в течение восьми дней. И Ильич и Надежда Константиновна помогали мне переводить. Часто приходилось втроём обдумывать какое-нибудь особенно трудное предложение. Бонч-Бруевичу удалось разыскать французскую типографию, которая согласилась набрать и отпечатать эту книжку. Когда я сдал последний лист в типографию, я почувствовал, что уже перестал что-либо соображать. 8‑суточная работа без сна валила с ног, но в тот же день пришлось ехать в Амстердам.
За неделю до конгресса два члена Совета — Плеханов и Мартов, не созывая Совета, письменно предложили Ленину, как члену Совета, поехать на конгресс. Попутно они сообщали, что кроме членов Совета в делегацию войдут Дан, Дейч и Засулич. Ленин опротестовал это решение, как принятое одним меньшевистским большинством Совета без официального заседания. Сам Ленин, несмотря на все наши уговоры, решительно отказывался ехать на конгресс. Он указывал, что быть единственным большевиком среди стольких меньшевиков — это значит обречь себя на роль статиста. Ему не удастся отстоять свою точку зрения, ему просто делегация не позволит выступать. Да к тому же, по его словам, он недостаточно владеет иностранными языками, чтобы быть в состоянии выявить нашу точку зрения перед немцами, которые со слов меньшевиков видят в нём какое-то чудище-обло[1]. По его мнению, лучше всего будет, если поедем мы с Красиковым. Оба мы были участниками съезда. Меня знают немцы по моим выступлениям в Берлине, Красикова тоже знают благодаря его аресту, которому он подвергся в Берлине по дороге в Россию. Мы окажемся не в таком положении, как он, член ЦК, не имеющий возможности говорить от имени ЦК. Ильич сообщил в Совет о своём предложении включить Красикова и меня в делегацию. Оказывается, делегация, не дождавшись ответа от Ильича, уже уехала в Амстердам. Тогда Ленин посылает телеграмму о нашем назначении прямо в Международное бюро в Амстердам[i]. Ответа на телеграмму мы не получили, потому что, как это выяснилось уже в Амстердаме со слов Плеханова, телеграмму Ленина якобы приняли за поздравительную. Было решено поехать и на месте добиваться включения нас в делегацию.
Немедленно сдав последний лист заготовленной брошюры в набор, не успев даже просмотреть её корректуру, я двинулся в Амстердам. Несмотря на то, что швейцарские вагоны, в которых на узенькой скамейке втискиваются четыре пассажира, совершенно не приспособлены ко сну, я, как только сел в вагон, немедленно заснул. Раза четыре пришлось по дороге пересаживаться; я проспал все 18 часов, которые пришлось проехать, и уже в самом Амстердаме меня с трудом разбудил кондуктор. Меня ждал приехавший уже накануне Красиков. Он успел разыскать Линдова, приехавшего с французской (гедистской) делегацией. По предложению Линдова мы и поселились вместе с французами.
За исключением самого Геда среди французской делегации преобладали молодые товарищи. Меня поразил характер, который приняли разговоры за первым общим с французами столом. Это был типичный парижский, более чем легковесный разговор людей, сытно пообедавших, но отнюдь не людей, собравшихся на серьёзный деловой конгресс. А между тем за нашим столом был цвет французских социалистов. Они называли себя марксистами, они считали себя чисто пролетарской партией в отличие от остальных, интеллигентских и мелкобуржуазных социалистических партий Франции.
Сейчас же после обеда мы пошли разыскивать нашу делегацию. Конгресс начинался международным митингом за городом, на нём должны были выступить вожди разных партий, в том числе и наш Плеханов. Мы отправились туда. Плеханов уже окончил свою речь и был в благодушном настроении от оказанного ему приёма. После него выступал Дейч и рассказал иностранцам про свои 16 лет, проведённые в Сибири. Мы подошли к Плеханову.
— Георгий Валентинович, не дождавшись вашего ответа, мы приехали за ответом сюда. Считаете вы возможным допустить нас в делегацию?
— Я лично, конечно, ничего не имею против этого, но наш Устав и устав международных конгрессов не позволяет мне это сделать; при всём моём желании я ничего сделать не могу. Всуе законы писать, если их не соблюдать.
— Но, Георгий Валентинович, вся наша делегация составлена вопреки Уставу. Совет должен был организовать её, а Совет не собирался. Ленину сообщили о составе делегации накануне её отъезда сюда. Представители ЦК не принимали участия в её составлении.
— Нельзя было специально для этого вызывать из России представителя ЦК, а Ленин без второго представителя ЦК не мог выражать мнения ЦК.
— Значит, вы признаёте, что делегация, как составленная помимо ЦК, незаконна? Это пустое дело — ссылаться по отношению к нам на Устав, в то время как Устав нарушен в корне вами же.
— Ленин требует, чтобы мы допустили вас, как его заместителей. Мы представляем партию, а вы хотите представлять лично Ленина.
— Не Ленина, а большую часть партии, которую он представляет в Совете и которая не представлена вашей делегацией.
Плеханов сразу потерял своё добродушное настроение.
— Я сказал своё мнение, уважаемые товарищи, больше мне нечего вам сказать. До свидания.
— А мы должны вам заявить, что будем апеллировать к Международному бюро и в мандатную комиссию конгресса.
— Это ваше право, но это бесполезно. Международное бюро даст вам тот же ответ, который я вам дал.
В конце разговора к Плеханову подошёл Дан, и мы, уходя от них, слышали, как он твердил что-то о нашем «нахальстве», о том, что надо предупредить скандал.
Нам посчастливилось: через несколько минут встретили Каутского с Розой Люксембург. Они сами узнали меня и подошли к нам. Я им рассказал, в чём дело. На конгрессе в нашей делегации нет ни одного большевика. Ленин по болезни не мог приехать, просил делегацию допустить нас вместо себя представить на конгрессе все те организации, которые в ряде резолюций высказались за нашу точку зрения. Будь у нас легальные возможности быстро сноситься с российскими организациями, мы уверены, что получили бы непосредственно мандаты из России. Роза Люксембург заявила нам, что она знает наверное, что на днях в бюро получена какая-то телеграмма от Ленина. Бюро эту телеграмму передало Плеханову, как представителю русской секции, и когда его спросили, в чём дело, он ответил: «Это телеграмма поздравительная»; должно быть, схитрил наш Плеханов. Я подтвердил, что Ленин ещё до нашего отъезда посылал телеграфный запрос в бюро и очень удивлялся, не получая ответа. После этого Каутский нас уверил, что Международное бюро заставит Плеханова принять нас.
Он посоветовал нам завтра часам к восьми утра прийти в бюро, изложить всю суть, и мы, конечно, будем допущены в делегацию. То же подтвердила и Роза:
— Ну, мне эти плехановские штучки знакомы, во фракционной борьбе он ни перед чем не остановится, он может и запрос выдать за поздравительную телеграмму. Только здесь это не пройдёт.
Линдов обещал поговорить о нашем деле кой с кем из других членов Международного бюро и, в частности, с Гедом.
Наутро мы отправились в Международное бюро. Здесь сидела вся головка II Интернационала. Я очень волновался перед этим: удастся ли мне, рядовому работнику, на моём далеко не безупречном языке убедить всех этих генералов от революции в правоте нашего дела. Я понимал, что, если даже мы будем допущены на конгресс, у нас не будет другой такой благоприятной возможности изложить суть наших разногласий перед всеми руководителями всех партий. Затюкает меня Плеханов своим красноречием. Переволновался я основательно и всю ночь перед тем и в особенности, когда предстал перед высокой коллегией. Красиков мне с самого начала заявил, что языка он не знает и поэтому выступать не будет, а будет только присутствовать. Но, когда по предложению Каутского Бебель, председательствующий на этом собрании, поставил первым вопросом довольно длинного порядка дня наш вопрос и предложил мне, как жалобщику, изложить суть дела, я сразу успокоился и очень кратко и чётко рассказал историю нашего раскола, характер наших разногласий, рассказал, как организовалась делегация, и закончил тем, что вопреки всем традициям Интернационала, если мы не будем допущены, на конгрессе будет представлено только меньшинство партии, а большинство действующих в России организаций совершенно не будет представлено. В заключение я представил бюро три мандата, которые очень кстати мы рано утром спешной почтой получили из Женевы от Ильича. Это были мандаты, присланные от Рижского, Петербургского и Московского комитетов, уполномочивающие нас обоих представлять их на конгрессе. Меня слушали внимательно, и раза два, когда Плеханов пытался перебить меня, Бебель его довольно строго останавливал.
После меня слово дали Плеханову. Он всю свою блестящую речь построил на том, что у нас в партии вопреки моим утверждениям нет никаких принципиальных разногласий, партия вполне едина. Имеется только один Ленин и небольшая группка его друзей, которые недовольны положением вещей в партии, и с ними у нас не расхождения, а только маленькие, ничтожные нюансы. Лично он ничего не имел бы против нашего допущения, он нас знает как вполне порядочных социал-демократов; если бы мы действовали согласно Уставу партии, т. е. обратились бы своевременно в Совет, но мы этого не сделали, тем нарушили партдисциплину, и он уверен, что Международное бюро не может санкционировать это нарушение.
После Плеханова взял слово старик Адлер:
— Знаешь, Георгий, я всегда считал тебя большим нахалом, но всё же не предполагал, что ты такой нахал. Сам же ты с Аксельродом прожужжал нам все уши о ваших разногласиях с Лениным. Я его не знаю, не знаю, прав ли он, но ведь он получил большинство на съезде. Как же ты отрицаешь это теперь?
Далее говорил англичанин Гайдман. Роза Люксембург рассказала про «поздравительную телеграмму».
И, наконец, Каутский предложил резолюцию: «Предложить русской секции принять нас в свой состав, если она не примет, то снова поднять вопрос в бюро». Отпуская нас, Бебель сказал:
— Ну, идите спокойно, если они вас не примут, то мы вас примем.
Мы победили.
Как только закончилось заседание Бюро, мы подошли к Плеханову:
— Ну, как, Георгий Валентинович, принимаете ли вы нас или нам придётся дальше тягаться?
Русская секция состояла из нашей делегации, эсеровской и бундовской. Если бы наша делегация не согласилась, наш вопрос должен был бы рассматриваться во всей русской секции. Плеханов нам ответил, что мы сейчас услышим ответ всей нашей делегации. Минут через пять вышел Дан и заявил нам, что мы приняты, но после конгресса наше и Ленина поведение, дискредитирующее партию, будет разбираться в Совете. Но последнее нас очень мало беспокоило. Мы были уверены, что судить нас будет не Совет, а съезд. Пока мы получили формальные мандаты и стали полноправными делегатами конгресса. Сейчас же телеграфировали об этом Ильичу и просили поторопиться с присылкой печатного доклада.
В работах конгресса нам обоим пришлось принять непосредственное активное участие. Меня выбрали в профсоюзную комиссию (она должна была рассматривать вопрос о страховании рабочих). Красиков вошёл в эмиграционную комиссию, которая впервые поставила вопрос колониальный. Помню, перед началом работ этих комиссий я обратился к Плеханову, как к председателю секции, с предложением предварительно на нашей делегации поставить на обсуждение тезисы всех комиссий, чтобы выступить там не индивидуально, а от имени всей партии. Плеханов ответил мне, что это излишне.
— Знаете, — говорит он, — немцы умнее нас, смотрите, на какой позиции они стоят, и голосуйте с ними, — это будет верней, чем вырабатывать нам свою, особую точку зрения.
Вот в этом ответе сказался весь наш меньшевизм. Плеханов боялся противопоставить точке зрения немцев свою точку зрения, а всё наше движение, всё наше партийное строительство он пытался втиснуть в проторённую немцами колею. Он не допускал возможности, что русское рабочее движение может идти своим, особым путём, в зависимости от особых условий развития всей нашей русской жизни. Ко всем вопросам, поставленным на обсуждение конгресса, Плеханов подходил исключительно теоретически, как к выработке догмы, обязательной для каждой социалистической партии вне времени и пространства, без учёта конкретной обстановки.
Два боевых вопроса стояли в порядке дня Амстердамского конгресса: о праве социалистов участвовать в буржуазных правительствах (в связи с вхождением Мильерана в министерство)[ii] и об объединении всех социалистических партий каждой страны в единую партию. Первый вопрос был весьма актуален для Франции, где значительная часть социалистов стала принципиально признавать возможность сотрудничества с буржуазными партиями. Жоресисты, представлявшие большинство французских социалистов, настаивали на праве социалиста Мильерана войти в правительство и считали возможным, чтобы социалисты поддерживали всё республиканское (буржуазное) министерство. Фактически споры свелись к тому, должна ли социал-демократия отказаться от обострения классовой борьбы. По этому вопросу на конгрессе и противостояли ортодоксы и бернштейнианцы. В каждой партии, в каждой национальной секции оппортунисты стояли с большими или меньшими оговорками за Мильерана; ортодоксы, правоверные марксисты — против него.
На заседании политической комиссии участвовал буквально весь конгресс. Здесь произошла блестящая дуэль между обеими группировками. Выступали поголовно все лидеры. Плеханов выступал на левом крыле вместе с Гедом, Гайдманом, Бебелем, Адлером. Жорес предводительствовал правое крыло. Эсеры, которые имели в нашей русской секции второй голос, как и следовало ожидать, поддерживали Жореса. Вандервельде старался угодить и нашим и вашим. Многие из ораторов, в том числе и Гед и Плеханов, настаивали на изгнании из партии Мильерана и мильеранистов.
В кулуарах лидерами обеих партий велась тщательная обработка делегатов малых народов. Ведь по конституции международных социалистических конгрессов каждая национальная секция имела право на два голоса. Немцы этим возмущались. Они, как старая единая партия чуть ли не с миллионным числом членов, с громадной проделанной ими парламентской работой, должны пользоваться на конгрессе такими же правами, как какие-то русские, работающие в подполье при отсутствии парламента, или испанцы, португальцы, японцы и другие экзотические народы. Помню, Бебель особенно возмущался этим обстоятельством. Примерный подсчёт голосов ещё во время комиссионных работ ясно показал, что большинство голосов будет подано за наиболее радикальную резолюцию. Большинство голосов, несомненно, склонялось к изгнанию оппортунистов из партии. И мы были уверены, что именно такое решение будет принято. Но в конце концов после невероятной драки в комиссии для выработки резолюции была выбрана подкомиссия. Там тон задавал Каутский. И совершенно неожиданно для нас подкомиссия выработала резолюцию, вполне приемлемую и для ортодоксов и для оппортунистов. Тут сказалась вся тактика II Интернационала и его идейных лидеров: в теории, в прениях обострять каждый вопрос, а на практике провести решение, сглаживающее все острые углы, примиряющее наиболее резкие расхождения.
Эта черта меня поразила ещё во время пребывания в Берлине и в особенности на Дрезденском съезде германской социал-демократической партии. Ведь тогда буквально все рабочие-ораторы с мест решительно выступали за изгнание из партии правого крыла, т. е. Бернштейна, Фольмара, Гейне, Давида и Ко. А выступил Бебель, сначала выругал всех этих примазывающихся к рабочему движению буржуазных демократов, а затем совершенно неожиданно сделал вывод, что единство партии всё-таки требует, чтобы все эти господа оставались в партии. Вот и теперь — самая решительная критика мильеранизма, а резолюция вынесена каучуковая, которая давала возможность и впредь плодить мильеранов.
Такой же неопределённой, совершенно не считающейся с условиями времени и особенностями той или иной страны была принятая резолюция о том, чтобы в каждой стране всем буржуазным партиям противостояла бы единая социалистическая партия. Согласно этой резолюции мы в России должны были бы объединиться с эсерами в одну партию только потому, что они тоже называют себя социалистами.
На меня, впервые попавшего на международный социалистический конгресс, громадное впечатление произвела сама картина конгресса. Там, помнится, было представлено что-то свыше 20 разных народов. Сильное впечатление произвела мирная демонстрация по поводу русско-японской войны, когда под аплодисменты всего конгресса и громадной массы присутствующих гостей представитель русского пролетариата Плеханов торжественно расцеловался и обменялся горячими приветствиями с представителем японского пролетариата т. Катаяма. Необычно, величественно прозвучал пропетый на всех языках «Интернационал». Всё это было для нас ново, величественно, поражало своей грандиозностью. Но в то же время от всех работ конгресса осталось впечатление неудовлетворённости. Не чувствовалось действительного единства рабочего движения, не чувствовалось действительного интернационала, единого руководства единым пролетарским движением. Для большинства присутствующих, мне казалось, дни, проведённые на конгрессе, как-то совершенно не связаны с их повседневной будничной работой. Делегаты разъедутся по местам, и каждый забудет интернациональный праздник, с головой окунётся в свои местные интересы, очень далёкие от интернациональных вопросов.
Я уже говорил, что в состав русской секции входили и эсеры. Они послали весь «цвет» своей партии во главе с Брешко-Брешковской и Азефом. Последний играл выдающуюся роль в их делегации, хотя ни разу не выступал. От них выступал исключительно их заграничный представитель Рубанович. Несколько раз конгресс фотографировали во время заседаний. У меня долгое время хранились снимки. Уже в 1908 г., когда возникли подозрения в провокаторстве Азефа, разоблачивший его Бурцев искал на этих снимках Азефа. Ни на одном его не оказалось. Он очень ловко исчезал каждый раз, когда готовились снимать нас.
За день до окончания конгресса мы получили, наконец, долгожданную посылку с нашей книжкой, которая должна была служить контрдокладом в противовес докладу, составленному якобы от партии Даном. Я рано утром разложил этот доклад, напечатанный на немецком языке, на всех столах, перед каждым делегатом конгресса. Разложил его также и перед нашими соседями-меньшевиками. Сидел я как раз рядом с Аксельродом и Засулич. Как только они просмотрели несколько страничек, возмущённые вскочили с мест. Засулич заявила мне: «Я с вами больше не знакома», а Аксельрод угрожающе прошипел: «За это вы будете отвечать перед Советом партии».
— Ну, что же, — отвечал я, — конечно, готов отвечать, если что-нибудь неверно изложили, но ведь это надо будет доказать.
Иностранные товарищи нашей книжкой заинтересовались. Многие, которым не досталось книжки, приходили просить её у нас. Мы раздали всё, что было напечатано.
После нашего возвращения в Женеву меньшевики горько жаловались на нас в «Искре», но до суда над нами в Совете партии дело почему-то не дошло, нас туда не вызывали, никто нас не допрашивал. А мы очень этого хотели. Получилась бы очень интересная история, если бы действительно члены редакции «Искры», кооптированные единолично Плехановым после того, как съезд не счёл возможным избрать их, судили нас за то, что мы незаконно представляли партию, после того как большинство съезда и большинство партийных комитетов признало нашу линию правильной.



[1] Чудище-обло — страшное чудовище. В 18‑й книге поэмы В. К. Тредиаковского (1703–1769) «Телемахида» (1766) описывается чудовище, охраняющее вход в подземное царство (стих 514): «Чудище обло, озорно, огромно, с тризевной-лаей». Стих этот восходит к описанию циклопа Полифема в «Энеиде» Вергилия (3, 658): «Monstrum hor rendum, informe, ingens, cui lumen ademptum» («Чудовище страшное, гнусное, огромное, лишённое зрения»). Стих Тредиаковского, слегка изменив его, А. Н. Радищев поставил эпиграфом к своей знаменитой книге «Путешествие из Петербург в Москву» (1790), намекая этим читателю на другое чудовище — крепостнически-дворянскую монархию.




[i] Международное социалистическое бюро (МСБ) было образовано в 1900 г. как исполнительный и информационный орган II Интернационала. С 1905 г. «в состав МСБ входил В. И. Ленин, представлявший РСДРП. С этого момента и по лето 1914 г., когда фактически перестали существовать и МСБ и II Интернационал в целом, В. И. Ленин вёл упорную борьбу с правоцентристским большинством МСБ, которое стремилось свести роль бюро к роли «почтового ящика», служащего средством сбора информации о положении рабочих в различных странах и рассылки протоколов конгрессов II Интернационала по организациям.
[ii] В 1899 г. депутат от социалистической партии Франции Мильеран вошёл в качестве министра торговли в состав кабинета Вальдека-Руссо, что явилось первым в истории рабочего движения случаем участия социалиста в реакционном буржуазном правительстве. В этом правительстве «социалист» Мильеран оказался рядом с палачом Парижской Коммуны генералом Галифе.
Предательство Мильерана не получило отпора со стороны лидеров западноевропейских социалистических партий и фактически было одобрено Парижским конгрессом II Интернационала (1900 г.).
В. И. Ленин беспощадно разоблачал мильеранизм как «практическое бернштейнианство», вскрыл его социальные корни, показал его вред для рабочего движения.
После Октябрьской революции Мильеран играл видную роль в организации антисоветской интервенции.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: