Через несколько часов мы были в Ханко; сейчас же снарядили
делегацию в контору пароходства, чтобы добиться нового парохода, на котором мы
могли бы с таким же комфортом уехать. Долго сидеть в Ханко было бы опасно.
Слухи о крушении нашего парохода и о необычных пассажирах на нём могли
проникнуть в печать и дойти до Петербурга. Мы настаивали на том, чтобы пароход
был подан сегодня же; наконец, нам этого удалось добиться. Мы снова погрузились
и поехали, на этот раз уже совсем благополучно, в Стокгольм.
В Стокгольме нас встретили раньше прибывшие товарищи, в том
числе и Ильич. Мы, большевики, сразу сгруппировались вокруг него. Он был очень
удручён тем, что нас приехало так мало. Очевидно, съезд будет меньшевистский — они
нас будут подавлять голосованием по всем вопросам. А разногласия с ними
обостряются всё больше и больше. Нам нужно как можно тесней сорганизоваться и
добиваться единства в выступлениях. Авось удастся по некоторым вопросам
отколоть от меньшевиков часть колеблющихся местных работников. Мы сильно
сомневались в этом: с мест приехали самые заядлые меньшевики, среди которых
совершенно не было рабочих. Разногласия у них только по аграрному вопросу. Тут
далеко не все поддержат масловскую муниципализацию. В вопросах думских, в
оценке революции — все они одним миром мазаны, все пойдут против нас.
Ильич заготовил нам помещение в одной или двух просторных
гостиницах, чтобы жить всем вместе и чтобы можно было там устраивать
фракционные заседания. Мы очень этому обрадовались. За дорогу мы, большевики,
очень спелись и близко сошлись. Нас было 46 человек с решающим голосом и
человек 10 — с совещательным; меньшевиков же было 64 с решающим.
Нам всем, большевикам, удалось устроиться вместе. Через
молодых шведских социалистов (оппозицию официальной социал-демократии) мы
устроились и с обедами в одной рабочей столовой, где нас дёшево и хорошо
кормили.
Съезд происходил в рабочем дворце — большом мрачном здании,
предоставленном нам для заседаний на всё время съезда. В тот же вечер мы
устроили фракционное заседание, выбрали бюро фракции, наметили фракционных
ораторов по важнейшим вопросам. Ильич тщательно знакомился со всеми делегатами.
Он буквально с каждым новым, неизвестным ему товарищем успел поговорить,
расспросить его, прощупать. Он здорово хохотал, когда Ворошилов на вопрос, как
его зовут, ответил: Антимеков (меками мы звали меньшевиков, себя — беками, а
болотных, неопределённых, — ни бе, ни ме). Вслед за ним и Самойлова решила
назваться Большаковой. Ильич сразу почувствовал себя хорошо в нашей компании,
и, действительно, подавляющее большинство наших проделали на местах громадную
работу, все могли многое порассказать о настоящем массовом движении, в котором
они непосредственно и самым активным образом участвовали.
Чем более мы знакомились с меньшевистскими депутатами, тем
всё больше убеждались, что они отражают похмельное состояние всей
интеллигенции, а не тех рабочих, которые в декабрьские дни случайно шли за
меньшевиками. Тогда между нами и рабочими-меньшевиками не было никаких
принципиальных разногласий. Они шли с нами вплоть до баррикад и партизанской
войны, шли за нами в проповеди активного бойкота Думы, шли в конце концов и на
окончательный разрыв с буржуазной оппозицией. Теперь меньшевики были в
покаянном настроении. «По младости лет и по неразумению, мол, согрешили с
большевиками: ввели они, окаянные, нас в искушение, свели с пути истинного». И,
для того чтобы кого-нибудь из них не заподозрили меньшевистские генералы, что
они и впредь будут грешить, они петушками забегали вперёд и всячески оплёвывали,
вышучивали своё вчерашнее поведение и клялись и божились, что такое же
покаянное настроение переживают все рабочие, а не только они.
Уже в первые дни съезда для большинства из нас стало ясно,
что никакой единой партии мы с такого рода типами не создадим, что мы вернёмся
со съезда с ещё более острыми и ясно оформившимися разногласиями, чем до
съезда. Первое время, в особенности до начала официальных заседаний съезда,
Ильич ещё надеялся, что часть меньшевиков, если не по всем, то по некоторым
вопросам, отколется от общей массы меньшевиков. Ильич имел основания на это
надеяться. Ряд заведомых меньшевиков категорически заявлял, что они ни к какой
фракции не принадлежат и никакой фракционной дисциплине не подчинятся. Конечно,
очень скоро это оказалось пустыми фразами. Вначале несколько меньшевиков,
ссылаясь на свою нефракционность, просто-напросто требовали для себя права
участвовать на наших фракционных заседаниях и играли тут роль меньшевистских
лазутчиков. Мы их очень скоро разоблачили и с позором выставили с наших
собраний. Правда, было много меньшевиков, искренно несогласных по многим
вопросам с меньшевистскими лидерами (например Струмилин), но и они в конце
концов подчинялись фракционной дисциплине и голосовали против собственных
убеждений.
Помню, некоторые из наших делегатов, когда вполне
определилась картина съезда, подымали вопрос о том, стоит ли вообще продолжать
эту канитель, не лучше ли сорвать съезд и разъехаться по домам. Ильич на это не
соглашался, говорил, что горячиться не нужно, съезд надо довести до конца, что
мы объединимся не только с меньшевиками, но и с национальными
социал-демократическими партиями. Поляки и латыши, безусловно, пойдут с нами по
всем важнейшим вопросам, может быть даже и часть бундовцев. На этом съезде,
правда, они ещё не имеют решающего голоса, но зато на следующем вместе с ними
мы задушим меньшевиков. Если мы сорвём съезд, националы к нам, к одним
большевикам, не присоединятся. А кроме того, говорил Ильич, рабочие массы не
поймут сейчас раскола, у них настолько велика тяга к единой партии, что они
осудят нас за срыв съезда. Меньшевики, взяв руководство партией в свои руки, на
деле докажут, что они руководить не могут, что они фактически боятся революции.
Вот тогда массы пойдут за нами в случае раскола.
Помню, мы очень много говорили по этому поводу на наших
фракционных совещаниях и в конце концов решили всячески вызывать меньшевиков на
полную откровенность, чтобы они договаривали до конца, чтобы по всем вопросам
ставили точки над и. Именно с этой целью мы решили предложить съезду пригласить
с совещательным голосом наиболее типичного оппортуниста, который не боится
доводить свою мысль до конца, — Акимова. Меньшевики в революцию не верили,
считали её уже разбитой, но открыто об этом сказать боялись, чтобы окончательно
не потерять авторитета в глазах рабочей массы. Пусть они теперь открыто
отрекутся от Акимова, мы же сумеем сделать из этого практические выводы.
Я не думаю излагать историю работы Стокгольмского съезда:
пришлось бы просто перефразировать доклад Ильича об этом съезде своим
петербургским избирателям. Он полно и чётко изобразил картину работ съезда. Но
я коснусь лишь того, чего Ильич в своём официальном докладе не мог касаться, — характера
наших фракционных заседаний. Насколько неинтересно, а иногда прямо тошно
становилось на официальных заседаниях съезда, на которых меньшевики проводили
обеспеченным большинством голосов заранее заготовленные решения, настолько всё
более интересными и поучительными становились наши фракционные заседания. Здесь
нам удалось, действительно, учесть весь опыт бурного революционного года и
окончательно определить нашу большевистскую тактику на предстоящий период.
Шведская социал-демократия приняла нас хорошо, предоставила
нам своё помещение. Брантинг, глава партии, приходил к нам с приветственной
речью, но, ссылаясь на необходимость для нас конспирировать, не допускал
никакого общения с шведскими рабочими и даже с партийной массой. Более сердечно
и тепло принимали нас «молодые», левая оппозиция официальной партии, — через
них нам удавалось встречаться и беседовать со шведскими рабочими. Жизнь в
Стокгольме и самый город очень нравились нашим делегатам.
Помню наше последнее фракционное заседание, когда решался
вопрос, идти ли нам в центральные учреждения партии. Решили тогда в редакцию
центрального органа никому не идти: работать с меньшевиками в одной газете, как
это доказал опыт «объединительных» месяцев, совершенно невозможно. Нам нужно
сохранить свою нелегальную газету «Пролетарий», которая будет впредь выходить
как орган Петербургского, Московского окружного и Уральского комитетов и
выпускать по мере возможности легальные большевистские газеты. Мы тут же
утвердили свой большевистский центр, который должен был руководить нами, как он
и руководил до сих пор.
В заключение была выработана декларация большевистской
фракции, в которой мы объявляли, что, поддерживая достигнутое единство всех
социал-демократических организаций, мы оставляем за собой право продолжить
теоретическую борьбу за проведение наших принципов. Мы по-прежнему считаем, что
только вооружённым восстанием, в которое под руководством пролетариата должно
быть втянуто всё крестьянство, может быть достигнута победа. Далее мы указали
на три важнейшие ошибки, которые сделал съезд: в аграрном вопросе, в вопросе о
создании социал-демократической фракции в Думе и о вооружённом восстании. Но,
несмотря на крупные наши разногласия, мы не пошли на раскол, потому что
принятый на съезде организационный устав давал нам возможность использовать
демократический централизм и автономию местных организаций для идейной борьбы
внутри партии за правильную тактическую линию.
Съезд закончился; мы все уже разными путями разъехались по
местам. Я по предложению Ильича должен был поехать на работу в Петербург.
Комментариев нет:
Отправить комментарий