вторник, 25 июля 2017 г.

Разгон думы

Эти собрания в лесу под охраной финляндской свободы мы не прерывали до наступления реакции в Финляндии. Пока же реакция наступала только в России, и наступала самым решительным образом. Живя в Финляндии, я продолжал работать в Петербургской организации. Кроме постоянной пропагандистской работы я получал наряды на выступления в разных районах, довольно часто приходилось ездить на Охту и на Пороховые заводы. На 8 июля за Пороховыми заводами был назначен большой митинг, в котором кроме рабочих должны были участвовать и многие крестьяне из окрестных деревень. На этом митинге кроме меня должен был выступить депутат I Думы меньшевик Рамишвили. С ним мы должны были встретиться рано утром на вокзале. Ожидая его, я купил газету и неожиданно читаю, что Дума разогнана, что в Петербурге объявлено военное положение. Рамишвили ещё ничего не знает, мы с ним советуемся, какой тактики нам держаться на митинге, к чему призывать рабочих и крестьян, которые, наверное, ещё ничего не знают. Ведь собрались они, чтобы заслушать доклад о работе нашей думской фракции. Что же им говорить теперь? Получить директиву комитета я не мог, надо было торопиться на митинг. Я предложил Рамишвили сейчас ни к каким действиям не призывать, но настаивать на усиленной подготовке к совместному выступлению по призыву организации.
Я полагал, что наш большевистский ПК вряд ли призовёт в связи с роспуском Думы к восстанию. Плохо верил и в то, что Дума сама решится оказать противодействие роспуску. Рамишвили же был уверен, что Дума не захочет разойтись, что она объявит себя Учредительным собранием и обратится к народу.
Пятитысячная толпа рабочих и крестьян, собравшаяся на митинг за Пороховыми заводами, как мы и предполагали, не знала ещё о разгоне Думы. Известил их об этом в своей речи Рамишвили, и это произвело на них очень сильное впечатление. Настроение было такое, что если бы мы позвали толпу идти сейчас на защиту Думы, то все бы пошли как один человек. Я в своей речи подчеркнул, что наше дальнейшее поведение будет зависеть от того, как отнесётся сама Дума к своему разгону: если она безмолвно подчинится и разойдётся, тогда не стоит такую Думу и защищать, если же она обратится к народу с призывом поддержать её общим восстанием, если она попытается сама встать во главе восставшего народа, то наша партия и все остальные революционные партии примут все меры к тому, чтобы организовать действительно всеобщее вооружённое восстание. Пока надо к нему готовиться, не распылять силы на частичные выступления, надо подготовиться, чтобы выступить по первому призыву. Приблизительно такого содержания резолюция была единогласно принята.
После митинга один из местных товарищей пригласил нас к себе закусить и отдохнуть до отхода поезда. Когда мы после этого подходили к станции, другой товарищ сообщил мне, что подслушал разговор между сыщиком, присутствовавшим на митинге, и жандармом. Они совещались, где удобнее арестовать меня. Здесь они не рискнули, боясь, что рабочие отобьют, и решили проводить до Петербурга и там арестовать. Действительно, мы заметили, что за нами идут два подозрительных типа. Рамишвили, как депутата Думы, они, очевидно, решили не трогать. Я подумал, что если останусь здесь, то при начавшейся слежке могу только подвести кого-либо из местных товарищей, а спрятаться вряд ли удастся. Решил всё-таки ехать в Петербург. Как только мы сели в вагон, на обе площадки вскочили жандармы. Поезд тронулся. Сознание, что на вокзале меня арестуют, было очень неприятным, особенно теперь, когда, несомненно, должны были развернуться крупные события. Невесело было на душе. Но вот на какой-то станции уже около Петербурга на одну площадку вскочил ещё один жандарм. Они о чём-то заговорили. Как только поезд тронулся, мне пришла в голову мысль рискнуть. На мне была белая фуражка; я, ни слова не говоря, бросаю её Рамишвили, стаскиваю с него чёрную широкополую шляпу, напяливаю её на себя и иду по направлению к двум разговаривающим жандармам, прохожу мимо них и соскакиваю на ходу с поезда. Как я и предположил, они, действительно, не обратили на меня внимания. Я полежал несколько минут под откосом, затем спокойно направился к ближайшему трактиру, взял извозчика и поехал на Финляндский вокзал.
Потом Рамишвили рассказывал мне, что, уже только подъезжая к Петербургу, жандармы, заметив моё отсутствие, сильно заволновались, начали заглядывать под лавки... На вокзале к приходу поезда собралась целая орава полицейских и сыщиков, очевидно, предупреждённых по телефону. Препотешная была картина, когда оказалось, что жандармы меня проморгали.
На Финляндский вокзал я попал как раз к отходу поезда. Первым, кого я увидел в вагоне, в который вскочил уже на ходу, оказался Мартынов. От него я узнал, что в этом поезде едут депутаты Думы в Выборг, чтобы там решить, что делать дальше. Мартынов, как представитель меньшевистского ЦК и руководитель социал-демократической фракции Думы, был в очень подавленном настроении.
— Вот, — сказал он мне, — доигрались, и всё благодаря вашей большевистской тактике. Это вы всё толкали фракцию и Думу на обращение к народу. Теперь Думу разогнали, начнётся реакция, у нас уже не будет парламента. Вместо спокойной органической работы, которая постоянно объединяла бы вокруг себя весь народ, ваш Ленин толкал Думу на революционные выступления. Вот теперь дождались!
Он был очень возмущён и, конечно, во всём обвинял нас, большевиков. Я спрашиваю его, неужели Дума так покорно разошлась без протеста.
— Да, вот едем в Выборг, конечно, не все едут. Будем пробовать провести какое-нибудь решение. Но вряд ли удастся: среди депутатов настроение паническое.
Походил я после этого по вагонам и, действительно, убедился, что настроение более чем паническое. Большинство разговоров сводилось к тому, как кто думает спастись. Некоторые цинично хвастались, что они, предвидя события, предусмотрительно запаслись заграничными паспортами и думают прямо из Выборга махнуть за границу. О каком-нибудь противодействии никто и не думал. Я невольно сравнивал настроение этих трусливых мещан, которые прежде всего думают о спасении своей никчёмной шкуры, с настроением того митинга, с которого я только что попал в поезд. Там рабочие и крестьяне готовы были идти на смертный бой вот за этих жалких людишек, которые больше всего боятся того, чтобы их не вовлекли в какую-нибудь опасную для них авантюру. Я рад был, что, не зная обстоятельств дела, уговорил собравшихся на митинг спокойно ждать дальнейших событий и не выступать сейчас. Было бы обидно жертвовать хоть одной каплей человеческой крови ради этих трусливых мещан. И нужно прямо сказать, что паникой были одинаково заражены и кадеты и так называемые левые из трудовиков и меньшевиков. За всю дорогу до Выборга я не слышал в вагонах ни одного доброго слова, не видел ни малейшего желания борьбы.
Я направился в Куоккала, к Ильичу, чтобы проинформировать его обо всём. У Ильича я уже застал кое-кого из петербуржцев. Они совещались о том, как реагировать на роспуск Думы. Я передал всё, что видел и на митинге и в вагоне, и самым горячим образом доказывал, что надо провалить лозунг ЦК о всеобщей забастовке как протесте против разгона Думы. Ильич также решительно был против того, чтобы устраивать во имя Думы какие-нибудь забастовки, протесты. Лозунг ЦК, говорил он, необходимо во что бы то ни стало сорвать, как вредный лозунг. Сейчас нельзя говорить о забастовке, не говоря о восстании, в которое неизбежно выльется всякая забастовка при военном положении почти по всей России. Сейчас, без подготовки, это может вылиться в ряд стихийных бунтов, которые — каждый в отдельности — будут подавлены. Под лозунгом «за Думу» общего восстания не вызовешь. Нашим лозунгом должен остаться старый лозунг — полновластное Учредительное собрание после победы всеобщего вооружённого восстания, после свержения самодержавия. К восстанию надо сейчас же готовиться, всюду организуя дружины, десятки вооружённых людей, которые должны вести партизанскую войну, нападать на представителей правительства, на карательные отряды, на помещиков. Особенно важно бросить этот лозунг в деревнях: там эти десятки должны руководить нападением крестьян на барские усадьбы, захватом помещичьих земель.
В разговоре с нами Ильич говорил именно то, что он (кажется в этот же день) начал писать в своей брошюре «Роспуск Думы и задачи пролетариата». Петербургские товарищи поехали сейчас же в город, чтобы начать кампанию по районам, а мне Ильич поручил направиться в Выборг, разыскать поехавшего на собрание думских депутатов Богданова и посоветовать взяться за обработку рабочих депутатов-трудовиков и представителей революционных организаций, чтобы добиться решения в смысле вышесказанного. Я попал в Выборг поздно ночью. С трудом удалось вызвать из зала заседания Богданова и передать ему поручение Ильича. Он говорил, что вряд ли что удастся сделать. Меньшевики и трудовики в паническом настроении. Сейчас договариваются об общем обращении к народу, но боятся это сделать от имени Думы, признали себя частным совещанием депутатов, о каком-нибудь призыве к восстанию боятся и упоминать. С трудом проходит в комиссии даже призыв к пассивному отказу давать рекрутов и платить налоги. Все хотят остаться на почве лояльности.
Лишь через несколько дней после неудачного «выборгского кренделя», как зло окрестили питерские рабочие злосчастное собрание думцев, меньшевистский ЦК уже под давлением резолюций ПК пошёл вместе с эсерами, трудовиками, крестьянским, железнодорожным и учительским союзами на выпуск «манифестов» к крестьянам, солдатам и матросам с призывом к восстанию. А между тем в день роспуска Думы в Петербурге царило такое настроение, что, если бы хотя часть думцев, хотя бы только левое крыло Думы апеллировало к Петербургскому гарнизону, призвало бы его к восстанию, само стало бы во главе восстания, солдаты пошли бы за Думой, и это нашло бы широкий отклик повсюду. Но депутаты Думы, в том числе и левого крыла, оказались настолько мало революционными, что им даже не пришла в голову эта мысль. Первый момент был упущен, вся Дума скомпрометировала себя, и всё движение вылилось в ряд не связанных друг с другом восстаний. Все эти восстания оказались совершенно неподготовленными, неорганизованными и никоим образом не могли вылиться в общерусское восстание.
Между тем Столыпин после разгона Думы пошёл на самые неслыханные репрессии. С одной стороны, военно-полевые суды и карательные отряды, а с другой — разгул организованной правительством чёрной сотни. Одной из первых жертв черносотенных убийц был депутат I Думы кадет Герценштейн. Это был типичный правый кадет, который больше всего боялся революции, а не самодержавия. Убили его в Териоках. Кадетские и интеллигентские союзы решили организовать ему торжественные похороны. Наша териокская группа решила использовать эти похороны для большевистской демонстрации. Мы знали, что из Петербурга приедет много рабочих, и решили чинным кадетским похоронам придать немного революционного духа. Действительно, перед самыми похоронами приехало несколько сот рабочих во главе с Сергеем Малышевым. Демонстрация прошла более чем удачно. К великому огорчению кадетов, их кисло-сладкие речи потонули в наших революционных речах.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: