К нашему возвращению со съезда думская избирательная
кампания была в полном разгаре. Наша партия воспользовалась временным
ослаблением реакции в связи с выборами и очень широко использовала
избирательную кампанию для широкой агитации среди масс. Вся буржуазная
оппозиция пыталась поставить в центр внимания масс Государственную думу. Надо,
дескать, создать наиболее оппозиционную Думу, добиться большинства голосов в
ней, и Дума проведёт все необходимые для народа законы. Нашей задачей было
разъяснить массам, что Дума, даже наиболее левая по своему составу, когда
самодержавие сохранило в своих руках весь государственный аппарат, всю полноту
власти, опирающейся на армию, полицию, жандармерию, суды, тюрьмы, при таких
условиях ничего дать не сможет, она бессильна, с ней не будут считаться. Если
она не будет поддакивать правительству, она будет попросту разогнана. Особенно
важно было разбить «конституционные иллюзии» — слепую веру в Думу среди
крестьян. В ожидании решений Думы крестьянские восстания начали было затихать.
Крестьяне полагали, что, дав наказ своим выборщикам провести
в Думе решение по земельному вопросу, можно вполне успокоиться, сидеть сложа
руки. Дума как средство против вооружённого восстания, как средство прекратить
рабоче-крестьянскую революцию — так ставили вопрос все буржуазные партии, так в
конечном счёте ставил вопрос и наш вновь избранный меньшевистский ЦК. Если ещё
на съезде меньшевики боялись открыто признаться в том, что они не верят в
революцию масс, то теперь они сразу забыли свои только что принятые резолюции.
Тем самым они нам развязали руки.
Мы развили в массах бешеную агитацию и даже в меньшевистских
районах проводили наши резолюции. Я помню большой митинг на Выборгской стороне,
на котором мне пришлось выступать и который по преимуществу состоял из
меньшевистски настроенных рабочих. Здесь громадным большинством голосов приняли
предложенную нами резолюцию. Уже не раз в литературе упоминался ставший
историческим митинг в начале мая в доме Паниной, на котором впервые выступил
Владимир Ильич[i].
Я до этого часто слыхал Ильича на больших собраниях за
границей, на съездах, на партийных собраниях, но мне ещё ни разу не приходилось
слышать его на большом рабочем беспартийном собрании. Он и раньше всегда умел
как оратор подчинять себе аудиторию, даже совершенно враждебную ему. Я помню,
как вскоре после раскола на II съезде ему перед женевской колонией
пришлось выступать с докладом о Парижской Коммуне. Рядом со мной на этом
докладе стояла Засулич. Она от души ненавидела Ильича в это время, считала его
единственным виновником раскола. Но, когда Ильич заговорил, когда он начал
подробно анализировать значение Коммуны, лицо Засулич (я её наблюдал очень внимательно)
осветилось хорошей, сочувственной улыбкой, и она вслух проговорила сама себе:
— Да, он настоящий вождь, он может повести массы.
Вот и сейчас, когда я слушал Ильича в доме Паниной, когда я
следил за лицами многотысячной толпы, жадно слушавшей его, я видел, что вся эта
толпа, не знавшая его, впервые его увидевшая (никто, кроме немногих товарищей,
не знал, что это Ленин, он выступал под никому не известным именем Карпова),
сразу признала его вождём. Это была блестящая речь. До него выступал уже ряд
ораторов, в том числе меньшевики и кадеты. Но он сразу захватил всю толпу,
никто не шелохнулся во всё время его речи. После него уже никого не хотели
слушать и единогласно приняли предложенную Лениным резолюцию о неизбежной
решительной борьбе рабочих и крестьян вне Думы, борьбе за полную власть народа,
за всю землю для крестьян. Этот митинг с выступлением Ильича горячо обсуждался
во всём рабочем населении Петербурга и заставил правительство принять самые
крутые меры против всяких митингов и предать суду устроителей митинга у
Паниной.
Широко использовали мы и легальную печать. Ещё во время
Стокгольмского съезда начала выходить наша газета «Волна», а затем «Эхо». Кроме
того, выходил еженедельник «Вестник жизни». Все эти газеты были организованы
как настоящие партийные массовые рабочие газеты. В чисто пролетарской
обстановке редакции и в конторе газеты каждый рабочий чувствовал себя, как
дома. Связь была установлена со всеми районами, с большинством предприятий.
Рабочие сразу признали эти газеты своими и принимали все меры к тому, чтобы они
действительно попадали в массы. Правительство накладывало арест почти на каждый
номер. Но полиции редко удавалось действительно конфисковать номер. Обычно,
когда пристав приходил в типографию с предписанием об аресте, он находил в
типографии лишь несколько экземпляров. Остальные уже были унесены и разнесены.
Началась настоящая игра в перегонки между полицией, с одной стороны,
печатниками и разносчиками — с другой. Полиция стала являться в типографию
раньше обычного часа выхода газеты, и всё же газета была уже отпечатана и
унесена. На местах происходили нередко схватки между городовым, пытавшимся
конфисковать у разносчика газету, и между рабочими, расхватывавшими её прямо из
рук. В конце концов представители фабрик и заводов дежурили с вечера в
типографии, подхватывали только что отпечатанные листы прямо со станка, прятали
их под пальто и так разносили по предприятиям. Конечно, только признав газету
своей газетой, петербургские рабочие могли проявить о ней столько заботы. Вокруг
газеты удалось в это время сплотить широкие массы рабочих, партийных и
беспартийных.
Я помню, как радовался Ильич, когда пришла немецкая брошюрка
Каутского, в которой он решительно одобряет нашу тактику и по отношению к
Государственной думе и по отношению к крестьянам. Ильич заставил меня сейчас же
перевести эту брошюрку и написать о ней в «Вестнике жизни». Каутский в это
время был ближе всего к нам и решительно несогласен был со всей позицией
меньшевиков.
После окончания избирательной кампании и начала работ Думы
открытые митинги были запрещены, приходилось снова устраивать их нелегально. Мы
пользовались для этого аудиториями Технологического, Лесного, Политехнического
институтов и Высших женских курсов, курсов Лесгафта. Но часто устраивали
собрания и в лесу, в поле. Помню очень большой нелегальный митинг в Колпине, на
котором мне пришлось делать доклад и который в конце концов был выслежен
полицией. Нам, городским, пришлось добираться оттуда пешком, часть товарищей
попала в болото и там просидела всю ночь.
Особенно хорошо запомнилось одно собрание в Смоленской
школе, за Невской заставой. Большое, трёхэтажное здание каждый вечер было
занято рабочими кружками, всякими профессиональными и партийными собраниями.
Официально там значились общеобразовательные курсы для взрослых рабочих. И вот
под видом этих курсов проводились всякие нелегальные собрания. На этот раз там
должен был состояться доклад какого-то эсера по аграрному вопросу.
Петербургский комитет (ПК) командировал меня на этот доклад, чтобы разделать эсера.
Зал в верхнем этаже был переполнен до отказа, нижние же этажи были заняты
другими собраниями. Во время доклада я взглянул в окно и увидел, что полиция и
войска окружают здание училища. Публика бросилась к выходу, но вся лестница
была уже занята войсками. Мы оказались в ловушке и должны были терпеливо ждать,
пока очистят нижние этажи и доберутся до нас. В окно мы видели, как из нижних
этажей выводят публику партиями, человек по пяти–десяти, и под конвоем
отправляют в участок. Часть окон выходила на задний двор; вначале и там была
стража, но потом её сняли, очевидно, для конвоя арестованных. Рядом со мной
стоял один рабочий и говорил, что, если бы выпрыгнуть вниз на сарайчик под нами
и перескочить через забор, можно попасть на двор фабрики Максвеля, а оттуда уж
ничего не стоит выбраться. В это время вижу, как другой рабочий, здоровенный
парень, одним ударом выставил раму и прыгнул вниз. Это решило все мои сомнения:
я тоже прыгнул; за мной, как горох, начали сыпаться вниз и другие. Всего нас за
забором оказалось человек 15. Но, как только мы пошли по двору фабрики, собаки
подняли лай, к нам подбежали дворники — они сразу догадались, в чём дело.
— Что, ребята, из школы сиганули? Ну, айда, выведем вас в
переулок, откуда уйдёте!
И, действительно, проводили нас в переулок, там мы
распрощались и пошли по разным сторонам. Я имел ещё наглость подойти к воротам
школы и спросить городового, что там происходит.
— Проходи, не твоё дело!
Я ему поверил, что теперь уже не моё дело, сел на паровичок
и поехал в город. Я застал комитет в университете, в физической аудитории,
рассказал об аресте собрания и о том, что, очевидно, следует ждать арестов на
квартирах.
Наряду с широкой агитацией, которую развивал в это время ПК,
наш центр не прекращал и техническую подготовку к восстанию. Очень
конспиративно работало техническое боевое бюро под руководством Красина. Он сам
был инженером-химиком и работал в то время лаборантом в Технологическом
институте.
Мы всё это время стояли на точке зрения необходимости
широкой партизанской войны.
Даже меньшевики на съезде, высказываясь против эксов у
частных лиц, не решались категорически запретить широкий массовый террор. Мы
вполне сочувствовали такому террору в это время и отнюдь не отказывались от
частичных боевых выступлений наших дружин как против отдельных представителей
власти, так и для захвата оружия и казённых денег. Мы принципиально ничего не
имели и против боевых союзов в этих целях с другими боевыми организациями.
Большую работу проделала в это время и военная организация —
связи в войсках росли непрерывно. Даже в Семёновском полку, принявшем самое
активное участие в подавлении московского восстания, в это время велась большая
работа, и он был в значительной степени «разложен» нашей пропагандой. На
солдат, в громадном большинстве состоявших из крестьян, очень сильно
действовало отношение правительства к крестьянским требованиям, единодушно
предъявленным всеми депутатами в Думу от крестьян. Наша организация сумела
отлично использовать этот момент в подходе к солдатам, среди которых, в особенности
среди принимавших участие в подавлении восстания, наблюдалось в связи с созывом
Думы большое возбуждение.
Сильное движение было в это время среди безработных. В
Петербурге их насчитывалось очень много, вследствие продолжавшегося локаута на
многих крупных металлических заводах. Среди безработных составилась организация
«Совет безработных», во главе которой стоял Сергей Васильевич Малышев,
прославившийся в особенности после удачно проведённой под его руководством
забастовки каталей. Галерная гавань и весь прилегающий к ней район находились в
полном владении безработных. Очень часто, когда хотелось удрать от шпиков,
направляешься в Галерную гавань, и самый назойливый шпик не осмеливается
заходить в этот район. Там можно было свободно собираться. Василеостровская
организация, в которой я преимущественно работал в это время, очень часто
пользовалась этим районом для конспиративных целей.
Но в общем в самом Петербурге работать становилось всё
труднее. Слежка усиливалась, и всё труднее было подыскивать подходящие для
собраний помещения. Тогда было решено использовать для митингов и собраний
соседние дачные места в Финляндии. Ильич тоже переселился в Куоккала, в
деревню, расположенную недалеко от Белоострова, пограничной станции, отделяющей
Финляндию от России. Ильич жил на маленькой дачке «Ваза». Сюда очень часто
приезжали петербургские работники. Здесь, на даче, происходило не одно важное
совещание. Я тоже поселился в Финляндии на две станции дальше Куоккала — в
Тюрсеве. Нанял маленькую сторожку в одну комнату, что-то очень дёшево брали с
меня за неё. Каждую субботу из города приезжали рабочие того или иного района,
и в Териокском лесу мы устраивали митинги. Кроме меня на этих митингах приходилось
очень часто выступать А. В. Луначарскому, приезжали туда и другие
члены комитета, а также социал-демократы депутаты I Думы. Кроме нас
выступали иногда и эсеры, а иногда даже осмеливались выступать и кадеты, но мы
им задавали такую трёпку, что небу становилось жарко. Здесь, в лесу, мы
чувствовали себя вполне свободно, на наши митинги приходила иногда и вся дачная
публика. Кроме дачников здесь жило много русских рабочих, строительных и
огородных. Я решил организовать из этих рабочих вместе с рабочими финнами
группу содействия в организации постоянных митингов для петербургских рабочих.
С этой группой я вёл постоянную кружковую работу. В распоряжение нашей группы
местная финская организация партии предоставила свой рабочий клуб, где можно
было собираться в случае дождя. Члены группы организовали охрану митингов и собраний.
Между нами и меньшевиками в это время шли непрерывные бои по
вопросам думской тактики. Дан вёл переговоры от имени ЦК с кадетами, обещая
поддержать их требование министерства из думского большинства. Вообще ЦК взял
курс на сближение с кадетами, отрицал всякую внедумскую работу партии, не
направленную на поддержку Думы в целом. Под руководством Ильича ПК по каждому
из этих спорных вопросов выставлял свою резолюцию в противовес резолюции ЦК. На
всех собраниях особенно много толковали о «чашке чая», на которую приглашали
наших цекистов, и в частности Дана, кадетские лидеры. Конечно, об этой «чашке
чая» и связанной с ней поддержкой думского министерства было немало споров и на
наших териокских митингах.
На одном из этих митингов, на который приехало очень много
товарищей из Петербурга и собралось очень много дачной публики, выступали
Луначарский, какой-то меньшевик и я. Мы с Луначарским говорили очень резко. Он
говорил о зверствах царского режима, причём как-то вскользь сравнил
николаевский режим с турецкими жестокостями по отношению к армянам. Меньшевик
говорил о легальной борьбе при помощи Думы, о думском министерстве, которого мы
должны требовать. Я в заключение говорил о вооружённом восстании, к которому мы
должны готовиться, и, между прочим, сказал, что необходимо крестьянам, у
которых сыновья служат солдатами, воздействовать письмами на них, чтобы они не
шли против отцов и не стреляли бы в народ. Как после выяснилось, в числе наших
слушателей оказался чуть ли не директор департамента полиции, бывший случайно
на даче. Надо заметить, что на всех наших митингах неизменно присутствовали
финские полицейские, в большинстве случаев члены социал-демократической партии.
Они очень плохо понимали русский язык, но присутствовали исключительно для
того, чтобы наблюдать за внешним порядком.
Как-то, когда я через несколько дней проходил мимо здания
териокского местного суда, оттуда выбегает судья, догоняет меня и говорит: «Слушай,
пожалуйста, приходи в субботу в суд, мы тебя судить будем, очень просим прийти,
ленсман (местный исправник) очень просит прийти, мы не знаем твой адрес, потому
не можем послать повестку». Я зашёл к Луначарскому и у него узнал, что он, как
легально прописанный, получил форменную повестку на субботу. Получил повестку и
меньшевик. Меня полиция разыскивала — знает, что меня зовут Лядовым, но, где я
живу, не знает. Жил я, конечно, под другим именем. Мы посоветовались, что
делать, и решили, что будет даже интересно судиться по финляндским законам.
Действительно, финляндский суд представлял из себя нечто для
нас совершенно непривычное. Приехали так называемый коронный судья (юрист) и
шесть членов коллегии судебных заседателей из местных крестьян (один из них и
пригласил меня таким оригинальным образом). Обвинителем является местный
ленсман. Обвиняемые и защитники (а меньшевик, испугавшись, пригласил известного
адвоката в качестве защитника) во всё время суда должны стоять. Для нас,
правда, сделали исключение и позволили нам сесть. Зал был переполнен местными и
петербургскими товарищами. Ещё до суда обвинитель подошёл к нам и извинился за
то, что он начал дело: «Я тут ни при чём, это русский департамент полиции
потребовал через наш финляндский сенат, чтобы я вас привлёк к ответственности».
Дело началось с того, что судья потребовал от меня, чтобы я
назвал себя. Я заявил, что у меня нет никаких оснований скрывать от
финляндского суда своё имя и звание, но у меня есть все основания скрывать своё
имя от русской полиции. Я могу сказать лишь при условии, если моё имя не будет
фигурировать в протоколе и если оно не попадёт в печать. Судья, посоветовавшись
с заседателями, обещал, что моё имя останется в тайне. Я на ухо шепнул судье
своё настоящее имя, и он, действительно, во всё время разбирательства дела не
упоминал о нём. Остальные обвиняемые были суду известны. Ленсман прочёл
обвинительный акт. Нас обвиняли в призыве к вооружённому восстанию и в
оскорблении царя. По финским законам за эти преступления грозит 20 лет
каторжной тюрьмы.
Начался допрос свидетелей — в качестве таковых выступили
полицейские. Первым допрашивался местный комиссар. Он говорил, что по долгу
службы он узнал про митинг в лесу, присутствовал на нём.
— Лядов был председателем, все были очень довольны и много
хлопали, я был также очень доволен, порядок был хороший, никакого скандала не
было, я тоже хлопал.
На вопрос судьи, что же говорили, комиссар отвечал, что он
занят был наблюдением за порядком и потому не слыхал, что говорили. В таком же
роде были ответы и всех остальных свидетелей-полицейских. Дело принимало для
нас очень выгодный оборот. Но ленсман просил отложить суд до следующей недели,
он обещал представить новых свидетелей, которые дадут более подробные
показания.
Сейчас же после окончания этого суда я всем предложил отправиться
в обычное место для митинга. На митинг пошли и свидетели и часть судей. Митинг
прошёл очень оживлённо и затянулся до последнего ночного поезда. Все
присутствующие обещали приехать к следующему разбирательству дела.
В следующее воскресенье ленсман подготовил более удачных
свидетелей. Они выяснили, что меньшевик очень просил дать кадетское
министерство, Луначарский сравнивал царя с султаном турецким, а я рекомендовал
писать письма к солдатам, чтобы они не стреляли. Мы в этих преступлениях
чистосердечно сознались, только меньшевик просил отметить в протоколе, что он просил
не кадетское, а думское министерство. После краткого совещания судья вынес
постановление, что просить кадетское или думское министерство не только не
является преступлением, но выражает гражданскую зрелость обвиняемого, что
сравнивать царя с другой коронованной особой, какой, несомненно, является
турецкий султан, тоже не является преступлением. Поэтому и меньшевик и
Луначарский должны быть оправданы. Может вызвать сомнение мой призыв к
солдатам. Но ведь я, судя по свидетельским показаниям, не предлагал им убивать
кого-нибудь, а, наоборот, предлагал, чтобы они не убивали, значит, и тут нет
никакого преступления, поэтому суд и меня оправдал. На этот раз мы устроили
митинг прямо тут же в зале суда, так как на дворе шёл дождь. Суд же заседал в
помещении Народного дома.
Приблизительно года через полтора я как-то опять попал в
Финляндию и случайно встретил ленсмана. Он очень обрадовался, встретив меня, и
рассказал, что по отношению ко мне департамент полиции потребовал, чтобы моё
дело рассматривалось вновь в Выборгском окружном суде. Там я тоже был оправдан.
А сейчас дело передано в Гельсингфорсский сенат, и он разыскивал меня, чтобы
сообщить об этом, но никак не мог меня поймать. Я обещал зайти к нему, чтобы
получить копию постановления, но, приходится признаться, надул его. Жил я уже
по другому паспорту, и менее всего хотелось иметь дело даже с финляндской
полицией. Так я и не узнал тогда, получил ли я в Гельсингфорсе те 20 лет
каторги, к которым меня хотели присудить.
[i]
Выступление В. И. Ленина в Народном доме Паниной состоялось
9 мая 1906 г. На митинге присутствовало до 3 тысяч человек, большую
часть которых составляли рабочие различных районов Петербурга. От большевиков
кроме В. И. Ленина присутствовали Крупская, Менжинский, Теодорович и
другие. С докладом на тему «Что представляет из себя нынешняя Дума и каково к
ней отношение населения?» выступил В. Водовозов, публицист народнического
толка. В прениях выступали народник В. Мякотин, меньшевик Ф. Дан и
другие. После кадета Огородникова выступил под фамилией Карпов В. И. Ленин,
разоблачивший в своей речи кадетскую политику сделки с царизмом за счёт народа.
Яркое описание обстановки, в которой проходило это выступление, и восторженной
встречи, которую оказали Владимиру Ильичу присутствовавшие на собрании рабочие,
дано в известных воспоминаниях Н. К. Крупской о В. И. Ленине.
Комментариев нет:
Отправить комментарий