среда, 17 мая 2017 г.

Неокантианство

Современные социал-фашисты ухватились за категорический императив Канта, за его учение об этике. Они создали особую разновидность ревизионизма — неокантианскую теорию предательства рабочего класса. Двойственность философии Канта, разрезающей единый мир на несоединимые миры «вещей в себе» и явлений, бытия и сознания, мира, в котором господствует божественный долг, и мира закономерного опыта — оказалась в конце XVIII в. удобным оружием для оправдания компромисса буржуазии с феодалами. Она оказалась и в наше время удобным оружием для проповедников классового мира, идеологов и вождей социал-фашизма.
Кант в своей философии ставил задачу примирить науку и религию путём разграничения сферы их действия. Науке он хотел предоставить область естественных явлений, вере — всю область человеческой деятельности, весь мир его практики. Из естественных наук он хотел изгнать бога, а в общественных — всецело ему поклоняться. Но в конечном счёте и естествознание оказалось у Канта пронизанным идеалистическим, полурелигиозным содержанием. Вот эту-то двойственность кантианской философии пытается преодолеть неокантианство, развивая вторую часть философии Канта — его проникнутое религиозностью учение о практическом разуме.
Неокантианцы настойчиво продолжают развивать Канта в идеалистическом направлении, чтобы с позиции кантовского идеализма вести борьбу с марксизмом. «Вещь в себе» Канта может быть понята и материалистически; неокантианцы это понимание отбросили — оно мешает превращению кантианства в оружие идеалистического одурманивания масс. «Вещь в себе» у неокантианцев превратилась в логическое «предельное понятие», в то, к чему стремится познание, но чего оно никогда не достигнет, т. е. в нечто мистическое, естественным законам не подчинённое. Это превращение Канта в открытого служителя религии и мракобесия подхватили неокантианские ревизионисты. Особенно отличается в этом направлении Макс Адлер. «Метафизика, — говорит он, — это не есть фальсификация физики, а её признание, это — одухотворение неодушевлённого, это — прозрение через физику в далёкое, физикой спрятанное Нечто». «Вещь в себе» оказывается каким-то мистическим далёким Нечто.
Если для Канта мир «вещей в себе» и мир явлений был выражением его дуализма, непоследовательного идеализма, то неокантианцы «исправляют» Канта, превращая его в выдержанного, последовательного идеалиста. Как и махисты, неокантианцы утверждают, что деление философии на материализм и идеализм устарело. Так Форлендер считает, что вопрос о взаимоотношении мышления и бытия — вообще не «великий и основной вопрос всякой философии», как это утверждал Энгельс, а является лишь «досадным наследием средневековья». М. Адлер выражается более дипломатически: «Определение мышления через бытие есть лишь метод исследования», а не вопрос мировоззрения. А маститый ренегат Бернштейн рубит с плеча: «Социал-демократии, — заявляет он — нужен новый Кант, который повёл бы поход на материализм».
Коньком неокантианцев являются общественные науки. Доказать, что общественные отношения нематериальны, что они не подчиняются объективным законам, подобно явлениям природы, что в обществе господином является бог и его воля, — вот задачи неокантианства. Ученики неокантианца Когена пытаются доказать, что учение Маркса о научном социализме внутренне противоречиво. Исторический материализм, утверждающий, что в обществе господствует строгая закономерность, что капитализм необходимо возник из противоречий феодализма и что капитализм вследствие его внутренних противоречий также необходимо погибнет, подвергается ими постоянным атакам. Если в обществе господствует такая строгая закономерность, — восклицают неокантианцы, — если в обществе всё происходит необходимо, то зачем же коммунисты создают партию, проявляют активность, организуются? Сидели бы тихо — ведь капитализм всё равно с необходимостью исчезнет, когда исчерпает себя. Не организуются же люди в партии для ускорения лунного затмения. Неправ — заключают они — марксизм. В действительности в обществе господствуют не законы наподобие естественно-научных, а идеалы, идеи.
Вряд ли нужно доказывать, что неокантианская критика общественной закономерности направлена в действительности не против диалектического материализма, а против механистического мировоззрения, которого на деле придерживаются сами неокантианцы. Марксизм не только не отрицает деятельности людей, наоборот, общественная деятельность людей, общественная практика является основой марксистской философии. Закономерность исторического процесса осуществляется через общественную практику, через активность людей, ставящих перед собою цели и осуществляющих их.
Люди ведут борьбу с природой, вступают в классовую борьбу и в общественной жизни действуют как сознательные целеполагающие существа. Сознание людей, однако, подчинено закономерности общества. Оно — не результат свободной воли людей, а подчиняется законам развития определённых экономических формаций. Неокантианцы же приписывают марксистам мнение, что люди — это механические куклы, лишённые активности, а потому находят противоречие между их толкованием учения Маркса и тактикой пролетариата в классовой борьбе. Закономерность и деятельность противоречат друг другу — говорят они. Вы непоследовательны — кричат неокантианцы революционным марксистам. Хотите быть «последовательными философами», так идите за Кантом и признайте, что в обществе царствуют идеалы и нравственные принципы.
Не следует думать, что так рассуждают только откровенно-буржуазные неокантианцы. Ревизионисты из социал-фашистов следуют верно по стопам идеологов своих хозяев. Они тоже считают, что в обществе господствуют идеи, воля, этические идеалы, что марксистское положение — «общественное бытие определяет общественное сознание» — устарело и неверно. Бернштейн считает, что при капитализме благодаря демократии этические факторы приобретают всё большую роль в общественном процессе. Идеологии — говорит он — развиваются независимо от материальных интересов и классовой борьбы. «Падение капиталистической системы, — говорит Гильфердинг, — не произойдёт из-за внутренних законов этой системы, а должно быть сознательным делом воли рабочего класса». Волю рабочего класса, его сознательную деятельность Гильфердинг отрывает от противоречий капитализма, от классовой борьбы. То же повторяли у нас ренегаты от марксизма — Булгаков, Струве. «Личности для марксизма, — писал Булгаков, — заводные куклы, дёргающиеся за ниточку экономических интересов. Очевидно при этой концепции нет места ни свободе, ни творчеству, ни какому бы то ни было человеческому прагматизму, над всем царит механизм». Струве тоже жалуется на отрицание марксизмом свободы; он пытается противопоставить марксизму сладенькое учение неокантианского характера о постепенном прекращении влияния «экономического фактора» и о росте значения «всеобщего интереса». Этический принцип, определяющий движение общества, формулирует и Макс Адлер: «По мере того, — говорит он, — как человек осуществляет закономерность хотения, проявляющуюся, в нравственном законе, по мере этого он становится творцом и преобразователем земного шара». Зачем в самом деле изучать экономику капитализма, зачем вести жестокую классовую борьбу, когда в истории господствует «закономерность хотения». Стоит только хотеть хорошего, мечтать об идеале, чтобы преобразовать общественный строй.
Ряд вождей социал-фашизма откровенно разъясняют смысл подмены марксизма кантовской этикой. Так один из них, Кранольд, пишет: «Социализм проповедует любовь к братьям, будут ли это предприниматели или далее угнетатели... Те, кто разжигают классовую борьбу, вставляют палки в колёса творчества социализма».
В эпоху обострённой классовой борьбы, в эпоху революции социал-фашисты отвлекают сознание пролетарских масс разговорами об общечеловеческой нравственности, проповедью братской любви к угнетателям. Цинизм ревизионистов достигает здесь предела. Интересно, что ревизионисты вроде Бернштейна осмеливаются со своих «этических» неокантианских позиций упрекать марксизм в ненаучности, в утопичности. В своей речи «Возможен ли научный социализм» Бернштейн заявляет, что марксизм «не наука, а искусство». Марксизм-де рисует себе определённый будущий строй и затем подчиняет все действия поставленной цели, «тем самым он является до известной степени утопическим». Бернштейн игнорирует все исследования капиталистического общества, проведённые в «Капитале», игнорирует то основное положение марксизма, что будущий строй — коммунизм — это реальное движение. Наука не противоречит выполнению поставленных целей, если эти цели вырастают из необходимого процесса общественного развития.
Исторический материализм, утверждающий закономерность общественных процессов, оказывается у них утопией. Обвинение марксизма в утопизме — излюбленный аргумент ревизионистов. Не следует думать, что такое обвинение Бернштейна есть просто идеалистическая глупость. Это линия борьбы с марксизмом. Это обвинение повторяют и другие неокантианцы — Форлендер, Вольтман, Адлер. Об этом говорил и Струве: «Социализм есть социальный идеал и, как таковой, обладает постоянным божественным правом на львиную долю утопичности». Этический социализм неокантианцев, как видим, является прямо атакой на марксизм. Для неокантианца общественной наукой является только система идей, в которых господствуют всеобщие нравственные законы.
Связь неокантианского этицизма[i] с религиозностью носит совершенно официальный характер. Неокантианцы этой связи не отрицают и не скрывают. Наоборот, они ставят своей заслугой борьбу с атеизмом и создание философских предпосылок веры в бога. Бог — говорят они — является тем сверхъестественным существом, который устанавливает непреложные общечеловеческие вечные нравственные законы. Вслед за неокантианцами объявляют возврат к религии и неокантианские ревизионисты, особенно в послевоенное время, когда социал-фашисты стали откровенно призывать к смирению и христианской любви к буржуазии. Если раньше те же ревизионисты говорили, что религия — частное дело даже для члена партии, то теперь они говорят, что религия нужна, что партии необходимо «идти навстречу вновь возрождающейся силе религиозных настроений» некоторых народных слоёв. Для обоснования этой необходимости идти на союз с церковью, с католическими социалистами из партии центра, социал-фашисты создают свои теории. Неокантианец Макс Адлер пишет, что «бог и бессмертие — не что иное, как практические знания... без которых мы должны находить жизнь непереносимой». Понятно конечно после таких признаний, что от учения о классовой борьбе, а тем более о революции, у социал-фашиста Адлера не осталось ничего. Другой теоретик социал-фашизма «разъясняет» Адлера и старается смягчить его слова. «Бог, о котором Адлер думает, — говорит он, — совсем другой, чем старый церковный бог, это — только идея нравственного порядка, это — социальное царство человека, это — революционизированный бог». Этот «теоретик» социал-фашизма довольно неуклюже пытается реформировать боженьку и даже превратить, его в революционера. Что вместо этого он сам выполняет задачи весьма опытных церковников — это совершенно ясно. Дело, однако, в том, что Макс Адлер вовсе не доволен такой его защитой. Он более последователен и понимает, что неокантианский теоретико-познавательный бог есть тот же церковный боженька, которого в революционеры превратить «немного безнадёжно». Анекдотичным может быть покажется тот факт, что социал-фашисты, перестав сомневаться в религиозности социализма, заспорили даже о том, какая из религий более совершенна. Так социал-фашист Зеликман пишет в официальном партийном органе, что религия будет существовать вечно, так как вечным является противоречие между обществом и индивидом, разрешаемое только в религии; при этом наиболее совершенной религиозной формой он считает юдаизм. Остаётся только, чтобы другие социал-фашисты вступились каждый за свою религию — и тогда средневековая религиозная склока налицо. Что же, и это не плохое средство для отвлечения внимания от классовой борьбы. Социал-фашисты оказались здесь братьями «идеологов» махровых фашистских банд.
Интересно, что у нас в СССР утверждения о вечных законах нравственности повторяет одна из виднейших представительниц механистической ревизии марксизма — Аксельрод. В критическом рассмотрении творчества Толстого, в анализе философии Спинозы она исходит из вечных и неизменных законов нравственности. Ученица Плеханова, Аксельрод много полемизировала с неокантианцами, но пренебрежение диалектикой, механицизм мышления привели её в вопросе о нравственности в лагерь врагов, с которыми она вела всю жизнь борьбу. В этом отношении она проделывает тот же путь, что и Плеханов, который несмотря на борьбу с кантианством, сам воспринял, как мы уже видели, некоторые идеи Канта, и в частности — идею о простых законах нравственности и права.
Неокантианская философия и основанная на ней ревизия марксизма имеют и другую форму, выраженную в учении неокантианца Риккерта.
Риккерт исходит, так же как и другие неокантианцы, из противопоставления природы и общества. В природе, с точки зрения Риккерта, господствует механическая причинность, а в обществе — целевая деятельность отдельных людей. Законы природы относятся — говорит Риккерт — к общим, постоянным, повторяющимся процессам, в истории же мы имеем дело с единичными, не повторяющимися, специфическими явлениями. Поэтому в истории нет и не может быть общей закономерности процесса. Не существует общественно-исторической закономерности вообще. Что же изучает теория общества? Оказывается, что теория общества имеет дело с группировкой, классификацией единичных явлений с точки зрения их ценности. Ценность же каждого явления определяется отнесением его к одному из идеальных руководящих принципов, которые избирает исследователь. Эти принципы могут быть нравственными, религиозными, эстетическими и другими нормами. Риккерт упраздняет по существу науку об объективном общественно-историческом процессе, превращая её в нормативную оценку индивидуальных событий.
Философия Риккерта есть наглядный образец полной бесплодности идеалистического подхода к общественной истории, полного бессилия идеализма раскрыть общественно-исторический процесс.
В борьбе с марксизмом неокантианцы подвергают жестокой критике механическую причинность и механистические принципы в науке об обществе, представляя дело так, будто исторический материализм и есть механистический материализм в применении к исследованию общественных явлений. Неокантианцы предпочитают делать вид, что не знают различия между механистическим и диалектическим материализмом. Они делают это потому, что видят справедливо в материалистической диалектике грозное теоретическое оружие революционного пролетариата. Но наряду с замалчиванием и механистическим извращением результатов материалистически-диалектического анализа общественного развития эти слуги капитала делают всё возможное и для прямого опорочения материалистической диалектики. Бернштейн говорит, что благодаря диалектическому методу «сочинениями Маркса и Энгельса может быть доказано всё, что угодно». Диалектику он называет «ловушкой, лежащей на пути всякого последовательного рассмотрения явлений». Макс Адлер не отрицает диалектики, он считает, подобно Канту, что она применима только к мышлению, а не к действительности. Так же полагает и Струве, не видящий различия между идеалистической диалектикой Гегеля и материалистической диалектикой Маркса. Неокантианские ревизионисты видят в диалектическом методе «опаснейшую метафизику».
Какой же метод предлагают ревизионисты вместо диалектического? Оказывается, что наиболее любезным их сердцу является метод эклектический, т. е. соглашательский, непоследовательный, позволяющий путать сколько угодно. Но что всего интереснее, это то, что они этого вовсе не скрывают. Тот же Бернштейн пишет:
«Эклектика — выбор различных объяснений и способов оценки явления — часто является лишь естественной реакцией против доктринёрского стремления выводить всё из одного положения или обсуждать всё по одному и тому же методу». По Бернштейну допустимо применение многих методов. Даже лучше получится, полагает он: так сказать, меньше односторонности. Это безразличие к единому методу познания, обязывающему к определённым выводам, есть выражение идеологии мелкой буржуазии, колеблющейся между пролетариатом и буржуазией.




[i] Этицизм (от слова этика) — этический персонализм. Стремление к добру и справедливости, но без введения понятия о боге. Для последователей этицизма не имеет значения есть бог или его нет. Они уверены, что всё будет хорошо.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: